Элси, 78-летняя мать моего друга, профессора Айвона Фаса, – глубоко симпатичный мне человек. Всю жизнь она проработала в качестве registered nurse, то есть помощницы врача. Трижды вдова, она во всех браках была счастлива, вырастила детей и последние годы жила в семье своего любимого сына. Айвон и его жена Джойс души не чаяли в Элси, да, по правде, ее и нельзя не любить: огромная доброта, удивительная деликатность и к тому же милая манера шутить над собой.

Я любила бывать у них в гостях: чувствовала себя там всегда тепло и свободно.

Каково же было мое удивление, когда, приехав в очередной раз, я узнала, что Элси живет отдельно. За это время у Айвона случился инфаркт, а у Элси – очередной инсульт. Стало ясно, что одной Джойс, тоже уже немолодой женщине, двух тяжелобольных в доме не потянуть. Да и траты становились все накладнее. Словом, было решено их большой дом продать, супругам переехать в меньший, а Элси купить квартиру в elderly house.

…Я очень рада видеть Элси. Она все так же приветлива и шутлива. Только вот рассказывает о себе мало. Говорит лишь, что здесь fine, nice – без подробностей. Я знаю, что она очень выдержанный человек. Но когда я все-таки «достаю» ее своими вопросами, она вдруг отвечает мне долгим-долгим взглядом, а в нем – глухая тоска. Тоска одиночества. Все это было несколько лет назад. Приехав недавно в Америку, я узнала, что и Элси, и Айвона на свете уже нет.

Вторая причина «шока старения» – потеря социального положения в обществе – я думаю, отнюдь не чисто американское явление. Любому человеку, работавшему всю свою жизнь, чрезвычайно трудно менять весь уклад этой жизни. Тоскливо ощущать себя, словно в вакууме, вдали от деловой суеты, от рабочей ответственности, от интересов команды, в которой трудился. Правительство США, заслуживающее всяческих похвал за свою политику в отношении пожилых (какими бы мотивами она, эта политика, ни вызывалась), позаботилось и об этой стороне их жизни. В 1967 году был принят закон, запрещающий увольнять работников старших возрастов, которые способны и хотят продолжать трудиться. Правда, это касалось только людей до 65 лет. В 1978 году эта планка была поднята – до 70. А в 1986 году федеральный закон вообще отменил возрастной предел выхода на пенсию.

Так гласит закон. Но жизнь, как известно, развивается по своим правилам. Да, нельзя уволить человека по возрасту. Но можно создать такую обстановку, когда сам не захочешь больше здесь оставаться. Тем более что при постоянном дефиците рабочих мест и бешеной конкуренции всегда есть молодые коллеги, жаждущие передвинуться на более высокие позиции, а их обычно и занимают работники к концу своей карьеры. И вот они бывают вынуждены уйти. Существует и другой, более гуманный способ избавиться от старых работников. Им предлагают значительно лучшие условия при более раннем выходе на пенсию. Многие на это соглашаются: слишком ощутима разница в деньгах. Но вот я регулярно встречаю у лифта 83-летнего профессора античной литературы К., он уже 60 лет преподает в этом университете. Не оставляя работу, он ежемесячно теряет значительную сумму. Однако ничего менять в своей жизни не собирается – занятие любимым делом для него важнее денег.

Кстати, профессор К. в лифт никогда не входит: проходит мимо него на лестницу и поднимается пешком на четвертый этаж. Я, однако, замечаю, что делать это ему трудно, он часто останавливается, тяжело дышит. Как-то я спрашиваю, почему он не воспользуется лифтом. «Не хочу отставать от коллег», – улыбнувшись, отвечает он. И тут я вспоминаю, что ведь на его кафедре все семь преподавателей – молодые люди, они всегда легко взбегают по лестнице. Старенькому профессору не хочется показывать свое возрастное отличие.

«Старый человек ощущает себя пленником тела, этой внешней оболочки его прежних устремлений… Он страдает от утраты физической привлекательности». Эту причину Макс Лернер также называет среди других, вызывающих «шок старения».

Тут надо заметить, что в этом смысле «шок» идет многим пожилым американцам на пользу: они тщательно следят за своим внешним видом. Спортивность, подтянутость, подвижность – это, так сказать, сигналы, которые они подают окружающим в знак того, что все еще молоды. Отсюда и многочисленность пожилых среди членов спортивных клубов, посетителей бассейнов и особенно игроков в гольф. Отсюда и такая радостная гамма красок в их нарядах, о которых я говорила в начале главы.

«Самое лестное, что вы можете сказать пожилому человеку, это что он выглядит моложе своих лет», – заключает Лернер с явной иронией. Мне, признаюсь, импонирует этот тщательный контроль за своей физической формой. Однако у американского социолога другая точка зрения: он считает, что у «стариков должно быть спокойное смирение и внутренняя безмятежность, которые находили бы признание у окружающих». Он делает особое ударение на второй части этой идеи: общество должно менять свое отношение к пожилым людям. «Необходимо создать свод отношения к старикам, для этого мало личной доброты, нужны поколения людей, из чьих моральных ценностей старики не были бы исключены».

Мой большой друг Дик Шауэрмен, историк и школьный учитель, человек нестарый. Однако в свои 37 он пришел к тому же выводу: необходимо формировать у детей не просто уважение, но симпатию к старикам. Он поделился со мной этой идеей еще 10 лет назад, когда мы с ним только познакомились. Но я была настроена скептически: что значит «сформировать симпатию», то есть искусственно вызвать чувства? Как можно вообще уговорить, убедить кого-либо что-либо чувствовать? Однако Дик не собирался никого уговаривать. Он просто начал эксперимент, который продолжается в его школе несколько лет.

Суть эксперимента такова. Дик отыскивает самых харизматичных стариков. Спортсменов, художников, путешественников, политиков. Их он приглашает в школу: одних – чтобы обучить ребят какому-либо мастерству, других – чтобы просто рассказать о себе, третьих – чтобы побеседовать с детьми, ответить на их самые личные вопросы. Детям нравятся эти старики – красивые, умелые, остроумные. И обязательно обаятельные. Ребята хотят с ними общаться. А через них постепенно меняют отношение и к другим людям этого поколения, на которых они привыкли смотреть «сквозь», то есть просто их не замечать.

– Я не могу сказать, что мой рецепт универсален, – говорит Дик Шауэрмен. – Но с чего-то же надо начинать…

В доме у моей знакомой в Лос-Анджелесе гостит мама из Москвы. Она приехала вчера, а сегодня лежит на тахте и стонет. Сердечный приступ. Дочь суетится, достает из маминого чемодана московские лекарства.

– Врача вызвали? – спрашиваю я по инерции. И сама же удивляюсь своей глупости. Откуда у иммигрантов такие деньги, чтобы можно было врача на дом вызывать?

– Но тогда надо срочно в больницу, – не унимаюсь я.

Тут все наперебой принимаются мне объяснять, что это предприятие может влететь им в копеечку. Страховку-то они маме купили, но сам черт в них, в этих страховках, ногу сломит! Они по телефону выясняли, и, кажется, сердечный приступ под бесплатное лечение не подпадает. К счастью, все обошлось: лекарства помогли.

Этот эпизод еще раз напомнил мне, что лечение в Америке – дело дорогое. Обычно большую часть этих расходов берет на себя страховая компания. Крупные фирмы, а также университеты, колледжи страховки своим работникам оплачивают полностью. Фирмы поменьше – частично. Остальные пациенты приобретают их сами. Или не приобретают. Правда, для нуждающихся существует государственная программа «Medicate», предоставляющая им право на лечение в бесплатных клиниках.

Но качество таких клиник – как бы это сказать помягче – далеко не самое лучшее.

Система страховок настолько сложна, что я так и не смогла в ней разобраться. Потому и писать об этом не буду. Знаю только, что какой бы большой объем медицинских услуг она на себя ни брала, все равно часть из них приходится покрывать самому пациенту. Мой коллега, профессор Б., попал с приступом аппендицита в госпиталь и пролежал там неделю. При максимально оплаченной университетом страховке ему пришлось из своего кармана выложить 2 тысячи долларов: что-то порядка 15 процентов за стоимость операции и еще какую-то часть за само пребывание в госпитале.