Мы с Геничкой тайно собрались и, поковырявшись минут пять с дверным замком, трусливо сбежали, пока Долли еще спала. Мы дали друг другу слово впредь оставлять найденные предметы там, где они валяются: в луже, в чужом кармане или на дне Марианской впадины. Плащ завис в зубах врага, все равно безнадежно испорченный гостеприимной московской грязью. Уже в поезде до меня дошло, что в его кармане находилась записная книжка с телефонами и адресами — специально переложила поближе, чтоб в любой момент достать можно было. На отдельном, вложенном в блокнот жестком листочке красовались координаты господ Петровых, к коим мы и направлялись. Ладно, я их хоть помнила. Дурное предчувствие по-хозяйски цапнуло за пятку.

Утомленное кознями судьбы чадо вело себя на редкость благообразно и три часа дороги от Москвы до Лжедмитриевска не возникало. Один раз его даже поставили в пример.

Манюня и Леня Петровы нас, конечно, немного потеряли. Жили Петровы в центре Лжедмитриевска в огромной, сталинской постройки квартире, за которую, собственно, и были избраны гостеприемниками.

— Леночка! — истерически щебетала круглая Манюня, особа слегка восторженная, — какой сын, какой мальчик! Неужели ты его сама родила? Такой огромный, красивый мальчик, весь в мамочку! Смотрите, какие у нас ушки. Мамочкины ушки! А язык! Такой длинный, красный язык, очень гибкий язычок.

Умница, прелесть, хочешь гороха? — ну и в таком духе минут 15, вертя и крутя Геничку, совершенно изумленного силой напора манюниной энергии, превышающей даже его боезапас. — Светка! Беги сюда, здесь та-акой кавалер!

На зов явились: Светка восьми лет, кошка, собака и джинсовая матушка Манюни, тотчас поставленные Геничкой в ровные колонны, определенные на службу и пристроенные к делу. Очкастый Леня, в позе интеллигента скромно мывший пол, был допущен, наконец, поприветствовать. Он всегда казался немножко славным, подарок, а не муж, а Манюня отшлифовала его душевные грани до сияющего блеска солдатской пряжки.

Петровы слегка богемствовали и чтили себя интеллектуальной элитой. Леня пел под контрабас, Манюня расписывала ложки из нержавейки. Квартира походила скорее на стенд достижений кружка «Умелые руки», чем на жилище. Периодически свисали с потолка голубые канаты, символизировавшие струи дождя, стены были затянуты самоткаными коврами в исполнении матушки Манюни, а углы — самотканой паутиной в исполнении пауков. То там, то тут, то из-под полки, то над унитазом смотрели неотступно глаза великого гения Альберт Иваныча Эйнштейна, кумира Лени. Центром домашней вселенной Петровых, духовным очагом сиял на бархатном пьедестале посреди гостиной ярко начищенный черный контрабас. Все это долженствовало будить воображение и стимулировать творческие позывы.

— Наши когда соберутся? — поинтересовалась я, проходя сразу на кухню помогать.

— Часика через два начнут подтягиваться. Ой, кто будет, не поверишь! Приехали Бобровы из Минска, Жанна с дочкой, Андрей со второй женой разошелся, на первой женился — они, Марик со своей дурочкой, Васюся, Иришка с Мишкой прилетели, Гога и все Болимбасовы. Короче, пол-курса будет.

Детей к аниной маме отведем, они присмотрит. Давай держи нож, вот это надо мелко-мелко-мелко, синеньким присыпь сверху, укропчик где-то здесь…

— Не учи кошку рожать, — важно протянула я, и мы ринулись в битву.

Точно через два тире четыре часа май либер Геничка энд другие чилдрен вплотную занимались анечкиной мамой, а мы отмечали праздник нашего курса. Сие событие по традиции ежегодно совпадало с днем рождения пятерых братьев-близнецов Болимбасовых, работавших сейчас в Германии и приехавших на встречу на пяти новеньких шестисотых медседесах цвета зеленая тоска. В связи с появлением сына и отращиванием его до удобоперевозимой (да-а?) кондиции, я несколько юбилеев упустила и на этот раз намеревалась утешиться по полной программе.

Когда черный контрабас покинул пьедестал, последний оказался обыкновенным раздвижным столом. Его обширные пампасы населяли теперь салаты наливье, шпроты каракумские, огурцы под кетчупом. Были еще: синие из манюниных эстетических соображений куриные тушки, лежащие в эротических позах лапками кверху; сыр торчал из помидоров; с потолка свисали порезанные серпантином копченые колбасы. Свежайшая, дикорастущая еще в горшках трава петрушки и кинзы оазисами окружала источники влаги, томящиеся в бутылках. Сию кулинарную блажь довершал невесть откуда взявшийся в это время года и смотревший бирюком арбузище в шляпе и с курительной трубкой.

Народец, имевший удовольствие одновременной со мной учиться на архитектурно-сантехническом факультете Лжедмитриевского политеха, резвился, вкушая, и вкушал, резвясь. Гостелюбивый Леня музицировал, не жалея контрабаса. Мягкие, низкие, тревожные звуки стекали на пол, обволакивали ноги, делая атмосферу духовной и пищеварительной. Мы успели прослушать историю лысого Марика о ненасытном начальнике, трогательный рассказ семейства Бобровых о больном верблюде, встреченном на сафари в амазонской пустыне, полную иронии притчу Аркадьева о безнадежной и безупречной в моральном отношении любви тещи к болотному багульнику, случившейся на даче в деревне Большая Порка, а также половину сплетен Жанны о тех, кто не приехал. Самое время было начинать подготовленную Петровыми культурную программу, когда в дверь позвонили. Манюня удалилась открывать.

Вид исполнившей обязанности швейцара хозяйки мне не понравился. Особенно рыскающий в раздумьях взгляд. Остановив выбор на мне, она подошла.

— Слушай, — сказала Манюня, — там пришла… — она долго, что для нее, мягко говоря, не свойственно, искала слово. Не нашла. — Пришла короче. Спрашивает, кажется, тебя. Говорит, нужна Лена. Боброва и марикова Элен по описанию не подходят.

— Брюнетка? — почти без надежды.

— Рыжая, — ответила безжалостная Манюня.

Кошки в бок! Может, сплю?

Конечно, в высоком темноватом коридоре не заслуживающего таких потрясений семейства Петровых стояла она, давешняя шалава. Вся в белом и эффектном, выглядела она на редкость материально. И даже цивилизованно.

— Я привезла деньги за такси. На, — она помахала купюрой.

— Спасибо. До свидания. Следующий поезд в семь сорок. Как раз успеваешь.

— Я на машине, — она хлопнула по карману, там что-то звякнуло. Должно быть, ключи. — И не тороплюсь. Почему ты уехала? Тебя никто не отпускал.

Тут это жуткое создание полезло целоваться. Я вздохнула, стряхнула ее и дала по морде.

— Ты что? — опешила Долли.

— Ничего. Я позволяю использовать себя только по пятницам. А сегодня суббота.

Долли вдруг широко улыбнулась.

— Как ты мне нужна, — доверчиво сказала она, и знакомо ткнулась лбом в плечо. Для этого ей пришлось изрядно согнуться. Когда человек стоит в таком положении, ударить его по морде невозможно — рука не подымется. К тому ж, любопытно было бы запустить ее в наш зверинец. Да и что я — зверь, дите в ночь выгонять? Почти уговорив себя, спросила все же для очистки совести:

— Никакого секса?

Долли оторвалась от плеча и фыркнула:

— Подавиться мне кексом! Меня здесь накормят? Вино в машине. Там еще автомат для твоего сына.

— Надеюсь, тарахтит не очень громко?

— Совсем не тарахтит. Водяной.

Сходили за вином и водяным автоматом. Потом отправились знакомиться и кормиться. В проеме распахнутых настежь дверей, ведущих в обычно гостиную, а ныне банкетный зал семьи Петровых, Долли встала. Было отчего. Комната смахивала на лежбище котиков после нереста, мебель Манюня с Леней имели низкую, к тому ж на всех ее не хватило. Гости свободно перемещались по утыканному свечками полу, в основном на пузе, задирали кверху руки и шарили по столу, ища поесть, вели себя бесконечно любвеобильно по отношению друг к другу. Бритые братья Болимбасовы лупили по пяти гитарам, в пять здоровых глоток исполняя гимн факультета: