Хоть кто-то в этой долбаной больнице собирается спасать мою Дольку? Я отчаянно застучала по кнопкам вызова от «хочу пописать» до «мамочки, пожар!» На пульте, расположенном за стеклом бокса, лампочки замигали, как подвыпившая новогодняя гирлянда, но никто к нам не заспешил. Где эти сраные медики, спят что ли? Какое сейчас время суток, мне было неведомо: в отсутствие окон в палате постоянно горел ровный бесстрастный свет. Как на ринге. За стеклом же в настоящий момент было темновато, и видно хреновато, что там творится. Кажется, в тумане сумерек роились-таки смутные тени. Ага, одна отделилась от компании и ткнулась носом в невидимую стену. Знакомая образина! Со стороны отгородившегося от нас человечества насмешливо пялился на агонию больной и мое бессильное отчаяние суперкрасавец, лучезарное светило от науки и недавний посетитель в одном флаконе — чересчур белобрысый для черта Мефистофель. Взгляд его холодных очей внушал твердую уверенность в отсутствии поползновений врачей исполнить свой долг. К чему? Больная все одно помрет, рано или чуть позже. Лишние минуты бестолковой долькиной жизни нужны были только мне. Я, как обещала, опять схватилась за ее руку и приготовилась встречать вместе с ней гнусную гостью — Смерть. Я чувствовала, что похожу на Тролля из недавнего сна: ты помирай, а я провожу, поплачу, цветочки на могилку положу.

Не нужно было придумывать такую сказку, слишком она смахивает на правду. Между прочим, что там стонал главный герой? Кажется, «ужасно нечестно». Вот именно. И еще было: «Забыл, все забыл!» Интересно, о чем забыл?

Эта простая и вроде бы нейтральная мысль вдруг выскочила из сознания и пыточным колесом прокатилась по телу, ответившему невыносимой болью. Меня трясло, будто к каждой клеточке подсоединили персональные электроды. Самое забавное состояло в том, что я могла с этим справиться, но втыкать палки в пыточное колесо не стала. Боль работала на меня, она была необходима мне и, какимто образом, Дольке. Я это чуяла. Я что-то забыла, и я вспомню. Прятаться от себя и дальше на манер Тролля не представлялось достойным. Боль нарастала, подоспел на помощь где-то подзадержавшийся было ужас, парочка весело набросилась на бедное самодовольное некогда, а теперь смачно хрустевшее на зубах, сознание, пожрала, и родилась, наконец, истинная Я.

Правильнее сказать, проснулась. Поскольку была всегда. Блаженно потянулась (боль прошла), с восторгом расправила прежние, зачаточные ощущения, стряхивая остатки кокона. Бутончики новых возможностей с хлопком развернулись, демонстрируя броский аромат звуков, твердое стаккато поверхностей, мягкие дуги магнитных полей, жесткие капли квантов света, цветную мешанину салата людских эмоций и прочую мельтешню, густо заселяющую пространство. Все слоилось, накладывалось, агрессивно выпирало, куражилось, кружилось, поочередно высовывалось на первый план, оглушало, пугало, дико восхищало, вопило: «А вот еще я есть! Гляди-гляди, какое красивенькое» и хватало острыми зубками за полы одежд в ажитации, что нашелся некто, способный оценить безумную мистерию. Я в обалдении зажмурила уши, заткнула глаза и откусила нос. Не помогло. Жизнерадостное пространство лезло внутрь прямо через кожу. В отчаянии я скомандовала мирозданию: «Цыц!», и пространство подуспокоилось, умерило прыть и поступило на службу. Частично, разумеется.

А Долька моя тем временем умерла.

Я знала это наверняка, как и то, что могла в своем новом качестве ее вылечить. Требовалось проникнуть в ее организм через сенсоры — выходы нервной системы, — а те уже закрылись. Долька все еще находилась где-то там, в отказавшемся работать теле, но добраться к ней не представлялось возможным. Не пускали внутрь ее закрытые глаза, уснувшие чувствительные окончания на кончиках пальцев, на барабанных перепонках, в промежности. Не реагировали на раздражение рецепторы вкусовые и обонятельные, болевые и тактильные. Опять вспомнился сон. В астрал, что ли, выйти? Я раздвоилась: большая часть превратилась в энергию, языками протуберанцев облизывала остывающий Долькин труп в поисках контакта, меньшая, человекоподобная, продолжала держать покойницу за руку и поплакивать в духе Тролля «Ой, не помирай. Такая тоска!», а потом вдруг попросила: «Открой глаза, а?»

И моя уже минут пять как мертвая Долька открыла глаза.

Язычки энергии рванулись к сетчатке. Что-то там еще светилось, Долли ждала, непонятно какими усилиями сохраняя угольки жизни на донышке серых уснувших озер. Оттуда, с их дна, несколько приличных нервных дорог будто бы приглашали в путь, ведущий к пещере дракона смерти, с которым мне необходимо сразиться. Интересно, откуда она знала, что мне понадобится именно это?

Я нырнула.

Неизвестно, как я там себе воображала человека изнутри, но точно не так. Видимо, подсознание извернулось и, оберегая мозг от сумасшествия, представило дело аллегорически. Нервный путь действительно оказался обычной плохонькой дорогой века, быть может, восемнадцатого, просвещенного, но исключительно гужевого и верхового. Ни тебе асфальтобетона, ни монорельсового вагончика. Лошадь, к счастью, тоже поблизости не паслась (боюсь я их). Ладно, Долька, не смущайся. Знаю, ты старалась.

Спасибо, идти довольно удобно. Забыла сказать, я оказалась не сгустком энергии, а собой, любимой: дамой средних лет и атлетических наклонностей. На мне были: красный камзол, бархатные штаны с позументом, шляпа с павлиньим пером и — о, Боже! — алые ботфорты с широчайшими раструбами. Снять их я не решилась: вдруг здесь так принято? Шпаги не было. Щита, меча и миномета — тоже. Думаю, аллегорический дракон смерти, завидя столь скудно вооруженную и столь пышно разряженную рыцаршу, радостно запотирает лапы, решив, что к нему пришел праздничный именинный пирог. «Сожрет», — констатировала я и зарысила вперед. По счастью, ботфорты не мешали бежать.

Прыткие прутья кустов, толстые спины стволов постепенно сжали дорогу в узенький ручеек. Сбереженный Долькой путь исчезал, как только каблуки ботфортов отрывались от его поверхности. Она зарастала яркой и юркой травой. Интересно, обратно-то я как вернусь? Побежала быстрей. Замелькали по сторонам, возвышаясь над деревьями, крыши старинных зданий, ветхие, зеленые, замшелые. Иногда на полянке удавалось разглядеть какое-либо жилище целиком: ущербное, кособокое, безлюдное. Надо полагать, так выглядели в интерпретации местного декоратора изъеденные болезнью органы. Попадались реки — кровеносные сосуды, когда-то полноводные, а ныне заболоченные и мелкие, пескарю по щиколотку. Потом лес пропал. Остались позади изуродованные замки и избы. Путь, превратившийся в звериную тропу, вполз в сухой туман. Впрочем, это мог быть и дым. Вещество, сквозь которое вела тропа, не имело вкуса, запаха, цвета, влажности, плотности, температуры и прочих отличительных качеств, но оно было. Чувствовалось его странное прикосновение, равнодушное и неизбежное, точно взгляд рептилии. Порой окружающее пространство будто ежилось, бугрилось, подергивалось. Волнилось.

Бежать становилось то легче, то труднее, словно по или против течения. Неприятное ощущение: светлая живая пустота, дрожащая жилка тропки под ногами. Ни звуков, ни расстояния.

Последнее, впрочем, все же имелось: туман закончился. Похоже, я прибыла на место.

Ой, мамочка! Забери меня назад.