Конечно, клип ее доконал. Долька работала азартно и рьяно, как новопожалованный старшина, дотошно воплощая в жизнь великую маразматину, что накропал в ночи придурок-сценарист, и пропускала через себя многословные указания сбежавшего из психушки (делившего там одну койку со сценаристом) режиссера. Последний, наконец, натворился, изрек с апломбом: «Снято, всем спасибо!», силы Дольки разом кончились, она стала задыхаться, просела на пол, легла, горлом хлынула алая кровь. Сидящий в засаде конный полк медиков в инфекционных костюмах от Зайцева захватил съемочную площадку. Часть медиков несла за спиной ранцы, из коих по шлангам немедленно и шипя полилась, смывая в никуда, смертельную красную жидкость, вонючая пена. Другие, вооруженные носилками, склонились над падшей актрисой, застучав тупыми щитками, прозрачными, но надежно хранившими их врачебные очи от случайных брызг хлеставшего изо всех ее дырок яда. Недолго думая, вирусоборцы похватали бессознательную звезду за конечности и скоренько сгрузили в стоящую под парами машину. Я, ошалев от происходящего, успела, однако ж, впрыгнуть следом, и все помчалось мимо нас, мигая и воя: светофоры, авто, дома, прочая пестрая заоконная мазня. Я забилась в уголок, заткнула уши, засунула нос в колени, читала «Отче наш», чтобы ничего не знать, чтобы не со мной, не с Долькой, а — параллельно тряслась в «скорой», неслась по кривым коридорам стационара, норовившим сжаться, раздавить нашу кавалькаду, не пустить туда, где могут помочь…

Хотя помочь было нельзя.

Свистела, рассекая воздух, больничная каталка, толкаемая привычными руками медиков, я скакала следом, оставляя в цепких лапах поворотов вырванные с мясом кусочки реальности происходящего. Беспощадно сверкали плитки пола, неравномерно стучали мои каблуки (медики неслись бесшумно), напоминая не то ужас сердца перед инфарктом, не то — бой сошедших с ума ходиков. Ассоциация со временем вызвала тошноту. Я выскочила из туфлей и побежала было в тишине, но вместе с ней пришел и конец дороги. Долька с эскортом пышно въехала в дверь реанимации, а меня туда не впустили. Я села на пол и завыла, как дурочка, разлученная с грезами. Проявились мудрые белые сестры, окружили заботой, запахом корвалола, пели в уши про хороший конец (разве бывает хороший конец?), спрашивали, качая тяжелыми головами, кем прихожусь больной. «Всем», — глупо и правдиво ответствовала я и взревела с новым усердием, от горя потеряв бдительность. Тут же ловкие сирены вкатили укол. Успокаивающий, как стало ясно из воспоследовавшего сна.

Когда глаза, наконец, открылись, они уперлись в нависшую над кроватью громаду самой толстой из сирен.

— Долли очнулась, хочет вас видеть. Идемте, провожу.

Я злобно вскочила, крыша мигом съехала, и я тяпнулась носом в заботливо поставленные кем-то рядом с койкой отверженные туфли. Тьфу ты! Распылю гадость на микроны. Сначала на четвереньках, после, как нормальные приматы — на нижних конечностях вслед за сестрой босиком добрела до долькиной палаты. Они поместили ее в бункер строгого режима. Передняя стена была прозрачной, но сути это не меняло. Охрана в спецкостюмах, запрещающие знаки на дверях: мою бедную девочку надежно изолировали от остального, пока здорового мира. Будто боялись, что опасная больная как выскочит, как начнет всех заражать! А она лежала за толстым стеклом, и сил ее хватило только на то, чтобы слегка загнуть острую рожицу в мою сторону и улыбнуться. Я дернулась от прикосновения — толстая сестра предложила обрядиться в инфекционный скафандр.

— Зачем? Долли не станет плеваться кровью.

— Ваши микробы для нее смертельны.

Неужели! А собственные не смертельны! Но логика здесь присутствовала. Ладно, надену. Через шлюз меня запустили в палату. Статуей Командора дошаркала до кровати.

— Привет, — голос из-под щитка зазвучал глухо и до мерзости безразлично.

Долька, покорно лежавшая на больничной койке, как приготовленная для глажения юбка, утыканная иголками, обвитая гибкими шлангами и проводками, подключенная к бойко подмигивающим и щедро отмеряющим что-то аппаратам, молчала и глядела с укором воспаленными глазами. «Она думает, я ее боюсь!» — хлестанула по щеками, приводя в чувство, жесткая мысль. Остатки навязанного сна и врожденной тупости улетучились, морда вспыхнула: стало ужасно стыдно. Моя Долли умирает, а я тут играю по чьим-то дурацким правилам. Я довольно шустро вылезла из пошлого карнавального костюма, хотела было обнять ее, но началась потеха: заскочили в бокс два здоровенных санитара, один держал шприц (ну уж нет!), и ринулись в бой — изымать с доверенного объекта нестерильный предмет. То есть им казалось, что ринулись. На деле же парочка напоминала в своих доспехах братиков Брюквольда и Свеклольда, пытавшихся козырнуть рыцарской доблестью в условиях мастерской Тролля. Мне с давно не репетированным первым боксерским в два хука удалось нейтрализовать героев в нокаут. За стеклом шла отчаянная суетня, собирались свежие силы. Богатыри ровно дышали на гостеприимном полу, мои кулаки, стосковавшиеся по ратному труду, нетерпеливо зудели, ноги пружинили в стойке. За спиной слабо кудахтала Долька. К сожалению, побиться вволю не удалось. Явился к всполошенному персоналу наш старый союзник — главдоктор Айболит, и все утихло. Видимо, он скомандовал разрешить меня в палате в натуральном виде. Зашли лишь безоружные (без шприца) санитары пожиже прежних, сделали успокаивающие пасы, прогудели беззлобно: «Порядок, оставайтесь», выволокли раненых с поля битвы.

Я, наконец, повернулась к Долли и присела на кровать.

— Извини, что задержалась. Еще раз привет?

— Теперь привет, — прохрипела звезда. — Ничего, главное — ты здесь. Стало почти не страшно. Почти весело. И спектакль понравился.

Я осторожно взяла Дольку за чудом оставленные медиками на свободе кончики пальцев, горячих, как галька на берегу пересохшего от жажды моря, наклонилась к ее лицу, но целовать не стала: Геничка ждал возвращения здоровой мамочки. Кожа ее воспалилась, покрылась красными мокрыми пятнами.

Губы напоминали гноящие куски мяса — кожа их покинула. Изо рта шел трупный запах. Я здоровой, без единого прыщика, щекой на мгновение прижалась к какому-то влажному и жаркому сегменту долькиной рожицы, стараясь дышать микробами в сторону, потом вернулась в вертикальное положение. Щеку, прикоснувшуюся к лицу Долли, жгла ее боль.

— Вот и все, да? Как быстро, — Долька попыталась улыбнуться. Трубки в носу шевелились. — Хочу сказать спасибо, пока еще могу. Не прыгай, знаю, что уже конец. Обидно, правда? Только начала жить, научилась чуть-чуть. Последние полгода — так здорово! И альбом, и ребята, — она сделала паузу — задыхалась. — И ты. Спасибо тебе. Все ничего, но так жаль расставаться! Как думаешь, мы встретимся с той стороны?

— Обязательно. Ты ведь меня подождешь? Не улетай далеко.

— Конечно. Не торопись.

Ее пальцы поцарапали мою ладонь и замерли: Долли отключилась. Она еще приходила в сознание, но говорить уже не могла, ловила меня взглядом, найдя, успокаивалась и опять проваливалась, уносилась на ту сторону, в боль и ужас умирания. Потом она и глаза открывать перестала, лежала тихонько не металась, не бредила. Долькина хулиганская жизнь покидала тело без пошлой суетни, чинно и благопристойно. В палату прикатили для меня кушетку, но я не могла спать, глядела на Долли, гладила ее жгущие пальцы. Плакать не смела, почему-то знала, что она почувствует. Есть не хотелось, а умывальник и туалет обнаружились тут же, в боксе. Выходить из него необходимости не было. Счет времени я потеряла, сжалась в точку в самом укромном закутке собственного существа. Что было довольно сложно, между прочим. Меня постоянно дергали, сгоняли с законного места рядом с Долькой.

К ней, как к святым мощам, паломничали все, кому не лень. Проходной двор, объединенный с музеем, а не палата. Если б посетителям продавать билеты, артистка заработала бы на двойные усиленные похороны королевского масштаба, а не на ту ерунду, о которой мечтала в телевизор. Студенты с любопытством, сестры с процедурами, профессора с научными амбициями в сюрреалистических одеждах вились над пациенткой, как мухи над помойкой. Приходили и просто гости. Осчастливили мамуля с отчимом, но в палату почему-то не зашли. Постояли за стеклом и удалились. Может, меня забоялись?