Пособие по оптическим эффектам, а не женщина. Спрашивает:

— Как она?

— Как покойник, отпущенный с кладбища на побывку, — врать не хочется, и щадить кэтовы нервы тоже. Наплевать-ка на нее для разнообразия.

— Работать может?

— Экспонатом в анатомическом театре. Ты за этим пришла? До свидания. Топай к Илюшеньке.

— Передай Долли, она еще не видела, — Кэт лезет в сумочку, достает компакт, протягивает мне. На компакте — картинка: концерт давно закончен. Очень давно: белый атласный занавес заледенел, сцена запорошена снегом. На сцене — белый рояль. На его заснеженной крышке по-турецки сидит Долли в великолепном перламутровом платье. Плечи голые, но ей не холодно — она захвачена книгой, которую держит в руках. Книга яркая, цветная, огромная, на обложке — заглавие «Сказки». Белые софиты, белые цветы, сверкающие сосульки. Долли — часть натюрморта, его холодной, снежной чистоты. Даже упрямые рыжие кудри сдались: их закатали в култышку, и они больше не горят, не греют. Им не растопить льда.

Может быть, это удастся книге? Долли здесь новая, не та, она отстраненная и далекая. Персонаж, идея, а не живой человек. Я не хочу такую Дольку. Она не имеет права становиться такой. Мелкими синими буквами тонет в снегу название группы: «Бергамот по средам». Яркими красными пылает, прожигая белизну, имя альбома: «Сказки Тролля». Мне становится нехорошо.

— Почему вы его так назвали? — спрашиваю.

— Долли предложила, — пожимает плечами Кэт. — Илье понравилось, ребятам тоже. Ты разве против?

Молчу, потому что реву. Катька меня обнимает, гладит по голове, объясняет виновато:

— Ты не думай, я понимаю, что мы сволочи безнадежные, заездили ее совсем. Но ведь она сама этого хотела, Илья бы за альбом ни за что не взялся, если б вы не настояли. А теперь уже почти все сделано, осталось чуть-чуть. Мы и концерты отменили, чтоб ее не мучить, и презентации не будет. Но клип! Его обязательно нужно снять, без него никак. Все подготовлено, оператор на камере сидит, режиссер сценарий доедает. Павильон ждет, декорации смонтированы. Долли только полденечка поработает — и ладушки. Можно, я с ней поговорю? Она успокоилась, не будет больше меня пугать? Она спит? Да что с тобой такое!

Продолжаю рыдать. Катюха вдруг пугается, бросает меня в прихожей, скачет в комнату к спящей Долли. Через пару секунд выходит. На доброй круглой морде ужас и растерянность.

— Кто это там? А Долли где? — в голосе Катюхи безнадежная мольба. Ничем не могу помочь, подруга. Ты и сама все понимаешь.

Омерзительная штука смерть, правда, Кэт?

Гример отказалась работать с Долли. Та взялась за дело сама. Сидим в гримуборной, через полчаса — съемка. Долька перед зеркалом, в ее распоряжении сотни две баночек, тюбиков, коробочек, кисточек и других приспособ для обдуривания зрителей. Она орудует ими страстно и довольно ловко. Накануне, налюбовавшись обложкой компакта и до тошноты наслушавшись божественных звуков, изливающихся с его поверхности, она решительно заявила, что не упустит возможности сняться в клипе. Сегодня утром встала, почти не шатаясь, залезла в какую-то одежду, созвонилась с продюсером и потащила меня в павильон.

— Долька, можно спросить одну вещь?

— Тебе все можно.

— Зачем нужен клип? По-моему, это лишний труд. Альбом получился чудесный, он в момент разойдется и без рекламы. Люди ведь не глухие идиоты, хоть иногда так и кажется.

— А почему родители стараются отдать талантливых детей в хорошую школу? Если по-твоему рассуждать, то их и вовсе учить не надо, сами все сообразят. Я вложу в нашего детеныша то, что успею.

Пока могу, я буду с ним, — она сосредоточенно красится. — И ты увидишь этот клип лет через десять в передаче «Ретро-шлягер» и вспомнишь, как какая-то рыжая зараза заставила тебя научиться писать хиты.

Смотри, так хорошо?

Долька закончила рисовать лицо. Я уже, оказывается, забыла, какая она красивая. Так и говорю:

— Ты самая красивая зараза в мире!

Долли встает, гордо встряхивает буклями парика, небрежно хлопает ладонью по несуществующей кобуре на бедре и цедит:

— Пойдем, приятель, сделаем этот клип!

Она его сделает.

О, ты, Вечерняя Верхняя Салда! Летняя, умиротворенная, комариная. Верная маленькая речка Салдинка, перегороженная плотиной в год твоего рождения, накопила среди тебя огромный прудище воды, вечной, как время и грязной, как сплетни. По сравнению с веком воды, задерживающейся на минутку в городском теле и следующей далее, в куда-то, верхнесалдинские два с половиной века кажутся сопливыми наивными угланами, но все же и ты, моя домоватая подруга, кое-что повидала. Топтал когдато новенькие мостовые дядька Демидов, парил черный дым юного бюстозавода, проезжал в нерастаможенном мерсе первый на Урале новый русский. Время порядком облупило штукатурку на физиономии города, но добавило крепости и букета его уральской самости. Верхняя Салда стала личностью, с чем нельзя поздравить множество молодых, навороченных городов. Она обрела душу, не зависящую от мимолетных поползновений желающих видоизменить ее людей. Держись, подруга, крепче за старинную землю! Они скоро помрут, а ты — нет. Впрочем, ты уж, небось, и привыкла.

Тролль и А чинно проветривались вдоль набережной пруда. Здесь вечерами выгуливались те, кто считал себя местной элитой: банковские клеркши, директор среднего лицея с супругой и секретаршей, батько салдинского казачьего войска с нагайкой, гениальный художник Повойко в поисках натуры, голубые друг с другом, зеленые с красными, и случайно заблудившийся в России австралийский турист.

Почтенная публика вкушала мороженое, вдыхала комаров, впирала очи в туманные поверхности пруда, несла интеллигентную чушь, была благообразна, мила, фальшива, пуста и ярко наряжена. Тролль знал ее такой всегда. Если что и не менялось в мире, так то гуляющая публика. Стасик с удовольствием ощущал себя законным стеклышком общего витража. Правда, немного и как всегда подкачала Аделина. В этом веке ее внешность неожиданно совпала с идеалом женской красоты. Мужчины лизали глазами ее ноги и прочие составные прелести. Аделина забавлялась, Тролль злился. Выделяться он не любил, а А была его частью.

— Пойдем отсюда, — он не выдержал.

— Куда? — небрежно бросила А, не прерывая утонченнейшего развлечения: она отрабатывала походку манекенщицы после второго стакана спирта. Получалось неплохо: самцы клевали.

— К Никитичу. Я совсем старика забросил.

— Бедный дедушка! А он кто?

— Увидишь.

Парочка догуляла до конца набережной, прихватила водку в киоске и свернула с густо избрызганных рекламным неоном улиц центра культурного в центр исторический. Здесь не сверкало, веяло затхлостью, забвением и дощатыми туалетами. На облезлых домах красовались таблички и надписи: «Здесь безвинно творил и прозябал измученный самодержавием великий местный поэт Исписалово-Страницин», «Супермаркет», «Губернатор, давай поменяемся квартирами! Доплачу натурой», «Цой и Ленин — вечноживые близнецы-братья», «Рокер Федя съел медведя», «Да здравствует партия национал-эксгибиционизма!», «Макдональдс», «Люся! Я вернулся. Твой лапуся». Разнообразно пьяные аборигены отмечали кончину очередного дня массовыми игрищами, состоявшими в наставлении на тела соседей синяков, фонарей, бланшей, слив и прочих украшений. Потом кончился и исторический центр, раскинулся под ногами пустырь, бывший графский сад. Над ним царил некогда одушевлявший его цветочно-кустовую плоскость, а ныне разрушенный особняк Задунай-Передволжских. Второй этаж некогда гордого здания полностью канул в Лету, первый, униженный старостью, дурашливо хлопал вертикальными веками чудом сохранившихся ставен, был темен, свистел щелями в стенах, тоскливо разевал бездверые дверные проемы, зазывая случайных прохожих хотя бы пописать с удобствами. Если бы путник, оправившись, дал бы себе труд оглядеться и пошарить потщательнее, он нашел бы и другие следы посещения этого места людьми, помимо испражнений и запаха. В помещении, бывшем сотню лет назад кухней, имелся в полу люк, ведущий в когда-то кладовую, а теперь просто — подвал, каменный, добротный, крысиный. Под самым сводом подвала почти по верхней границе стен имелись маленькие окошечки, порой, в особенно солнечные дни, довольно сносно освещавшие его внутренности. Сейчас укоренился поздний вечер, и Тролль и А, спустившиеся внутрь по лестнице, могли бы не увидеть вообще ничего, если б не другой источник света, бодро справлявшийся с затхлой тьмой костерок жильцовнаркоманов. Костерок, помимо освещения, работал еще и кухонной плитой, на нем жарилось мясо, капая жиром в огонь и шипя. А принюхалась и определила: