— Откровенно? — задумался Гольденко. — Если откровенно — тянет.

Он вздохнул, свернул огромную папиросу: «Разрешите прижечь от вашей машинки», — и снова вздохнул.

— Не то тянет, что других, — родные места. У меня таковых нет. Ни места родного, ни людей родных. Всю жизнь чего-то ловил, а поймал ворону за хвост.

— А здесь? — спросил Виталий Осипович.

— За это вам спасибо. Спасибо! — прочувственно произнес Гольденко, притрагиваясь к козырьку вылинявшей своей кепочки. — Нет, в другие места меня не тянет. А вот хочется в вагоне на верхней полке полежать, с народом, который со всех сторон собрался, поговорить, как у них на Кавказе, в Сибири, в Москве. Слушаю и вижу — везде лучше, все хвалят свои места. Очень отчаянно хвалят, даже непонятно, как это люди, которые хвалят, покинули такую замечательную жизнь.

Гольденко провел по губам острым языком, втянул со свистом воздух.

— Так прокатиться, и потом — назад.

— Посидим, Семен Иванович, — предложил Корнев, присаживаясь на скамеечке. Сел и Гольденко, с тоской поглядывая на стремительно убегающие вдаль полоски рельсов.

— Похоже, скоро сорвусь. И не удержит меня никакая сила. Заберусь в вагон на верхнюю полку и начну врать про хорошую жизнь на севере диком.

— Да, плохо вам здесь было, — посочувствовал Корнев. — Тяжело.

Усмотрев какой-то подвох в этом сочувствии, Гольденко опечалился:

— Дык я же объехтивно, товарищ Корнев. Я же не о себе говорю. Вот гляжу на этих отъезжающих — и жалко их. Ну куда они устремляются? Разве здесь нехорошо?

Виталий Осипович коротким смешком дал понять, что сомневается в чувствах собеседника.

— Не крутитесь, Гольденко. Вы ведь откровенно сознались, что нет силы такой, чтобы вас удержала на севере.

— Есть, — тихо и значительно сказал Семен Иванович. Что-то новое, не свойственное старому искателю счастья, Прозвучало в этом коротком слове.

— Есть, — торжествующе повторил Гольденко. — Сила такая есть, как в сказке живая вода. Вы меня извините за упоминание сказки. А только это так.

Виталий Осипович положил руку на плечо Гольденко и, глядя в его выпуклые растерянные глаза, попросил:

— Говорите, говорите, Семен Иванович. Это очень правильно — живая вода. А вот к чему эта присказка?

— Правильно, — ободрившись, подтвердил Гольденко. — Присказка, а теперь началась сказка про то, как дурак умным стал, или быстро текущая проблема жизни. А случай этот, о котором хочу рассказать, перевернул всю мою жизнь. Это, когда мы накануне Дня победы рекорд ставили. Очень самоотверженно работали. И, значит, расстановка сил такая. Тарас валит. Юрок на раскряжевке, а я сучья обрубаю, подкатываю. Ну, Ульяна Панина тоже на валке. Перед этим Тарас нам такое слово сказал. Товарищи, говорит, сейчас, когда Россия разрушена проклятым врагом, наш труд самый полезный, на нас весь народ смотрит. Я по привычке подумал: ладно, уже слыхали. Во внимание не взял его слова. А когда начали работать, вижу: слова с делом расхождения не имеют. Вот, думаю, какая эпоха пошла. Ну и пусть хребты гнут. У меня своя работа. Я ее не торопясь сделаю. И вот на этом месте мне неудобно стало. Ну будто я при всех своей ложкой в чужую кашу залез. Стыдно мне стало. Вы это поймите, Виталий Осипович. Постеснялся я, коему название было лодырь, в сторонке от горячей работы стоять, когда кругом люди жизни своей не жалеют. Без дела стыдно стало. Как товарищ Дудник сказал в День победы: «Посмотрите, дорогие мои товарищи, какой вы красивый народ!» Я очень это помню. Я желаю красоты. Я сам хочу иметь красивые поступки, чтобы обо мне говорили: Гольденко — этот может!

Он хлопнул ладонью по своему колену, как бы удивляясь и вместе с тем восхищаясь тем, что случилось с ним.

— Перекурим это дело, товарищ Корнев.

И снова с тоской посмотрел на стремительно убегающие вдаль голубые полоски рельсов.

Корнев рассмеялся.

— Это дело поправимое. Вот немножко встанем на ноги, отпуска разрешат, и поедет знатный лесоруб Семен Иванович Гольденко в отпуск в мягком вагоне.

— Нет. Мягкого мне не надо. Там пассажиров мало. Мне жесткий, да чтоб остановок побольше. Вот что мне надо.

На этом месте беседа была прервана. Явились Юрок и Бригвадзе. Пользуясь выходным днем, они пришли встретить Тараса, который сегодня возвращается из Москвы. Пришло и еще несколько человек.

Марина появилась последней. Ее увидел Виталий Осипович и, наверное, не мог скрыть удивления, потому что она сказала:

— Почему бы мне не встретить Тараса? Он мой товарищ.

— Это хорошо, — торопливо заговорил Виталий Осипович, вдумываясь в слова «мой товарищ». — Это очень хорошо. Он наш товарищ.

Марина строго посмотрела в его глаза, лицо ее слегка вспыхнуло.

— Пусть будет по-вашему.

Опустившись на скамейку, где только что сидел Гольденко, она сказала:

— Сядьте. Тут что-то надо объяснить. Ну, садитесь же и не улыбайтесь так сочувственно.

Виталий Осипович сел, согнав улыбку, которая показалась Марине сочувственной. Нет, дело не в этой улыбке… Скорей наоборот. Но он не стал вдаваться в объяснения, тем более, что она собиралась что-то сказать.

— Я улыбаюсь от удовольствия, — начал он, пытаясь придать предстоящему разговору оттенок шутливости, приглашая ее вспомнить прошлое с грустной улыбкой.

Но она не склонна была шутить.

— Вы думаете, все, что случилось, — смешно?

— Я думаю, запоздалая драма не может не вызвать улыбки.

Она посмотрела на Виталия Осиповича долгим, осуждающим взглядом, удивленно подняв брови: вот как, он уже забыл свою обиду? Он уже склонен относиться к пережитому с улыбкой? Тут что-то не так.

— Вы так скоро забыли все? — спросила Марина, стараясь казаться равнодушной, но это ей не удалось. Виталий Осипович заметил ее волнение.

— Ну хорошо, — вздохнул он. — Вам обязательно хочется еще раз вернуться к пережитому. Я согласен. Вернемся. Только вновь переживать прошедшее я не намерен. И вам не советую. К чему? Прошлое — как вот эти стружки и щепа на платформе. Их сметут, и никто не вспомнит, как трудно было построить на мшистом болоте эту платформу, у нас и без того дел хватит…

— Не то, — перебила Марина, — не то вы говорите. Стружки сметут, а постройка останется. Так вот, давайте сметем стружки.

Смести стружки, убрать мусор — на это он согласен.

— Я скоро уеду, — продолжала Марина таким тоном, словно едет она не по своей охоте, словно ее увозят насильно. — Уеду. И для меня все будет прошлым. И то, что мы сейчас сидим с вами и говорим в последний раз, — тоже станет прошлым. И мне многое жаль. Не так все должно быть…

Она сделала протестующий жест. Виталий Осипович сказал:

— Вы очень рассудительны, Марина Николаевна.

— Может быть. Я согласна, что иногда надо не рассуждать, а поверить сердцу. Но я не очень-то доверяю ему.

— Не доверять своему сердцу — не значит ли не верить себе? — спросил Виталий Осипович.

— Не знаю. Мне было не легко заставить себя не любить. Но заставлять себя полюбить — это почти невозможно. И мне кажется, это нечестно — заставлять любить.

Нет, такой разговор на шутку не переведешь. Виталий Осипович отказался от своего намерения, тем более, что разговор приобретал определенность. Надо было назвать все своими именами.

— Вы — о Тарасе? — спросил он.

Она просто ответила:

— Сначала о вас, потом о Тарасе.

— Я — это прошлое. Стружки. Так?

Легкий румянец вспыхнул на ее щеках. Разве может прошлое так волновать сердце? Он — ее прошлое, которого не было. Ничего не было у нее. Вернее, было в ее мечтах, и только. На его вопрос невозможно ответить. Любительница ясности, она предпочла оставить невыясненным, стало ли прошлым ее чувство к нему. Вот скоро, сейчас приедет Тарас и тоже потребует ясности. И она должна внести эту ясность прежде всего в свои отношения. Но что-то надо ответить. Он ждет. И она ответила:

— Вы? Не знаю. И зачем это знать сейчас?

В смятении Марина поднялась, она не могла понять, куда сейчас пойдет, что будет делать в этот светлый день весны.