Наконец она сказала:

— Я сегодня очень нехорошо поступила с одним человеком, который не заслуживает этого. Вот и терзаюсь теперь. Собственно, я только сегодня поняла его и, кажется, совсем не понимаю себя.

— Что-то очень сложно, — заметил Виталий Осипович. — Вы не понимаете своего отношения к тому, кого обидели?

Вместо ответа Марина сказала:

— Знаете что? Расскажите лучше о себе. А я потом. Мне надо хорошо, хорошо подумать, что я должна говорить вам.

Корнев видел, что девушка чем-то очень озабочена. Кого она обидела? Но Марина молчала, и он понимал: она сегодня все равно ничего не скажет.

Он начал говорить о себе. Марина умела слушать с тем понимающим участием, которое располагает к откровенности. И незаметно для самого себя он рассказал ей то, чего еще никому не рассказывал, считая, что это интересно только ему одному.

Она слушала строго сдвинув брови. Ее бледное лицо светилось в лунном сиянии. Но в темных глазах не было блеска. Наверное, ей самой нелегко жилось в последние годы. Он сказал ей об этом. Она согласилась.

— Нелегко. У вас невеста, у меня мать, сестра. Где они, я и сама не знаю. И мы уже пережили самое страшное. Ведь даже к боли привыкли. И больше не надо говорить.

После небольшого молчания он сказал:

— Забывать тоже нельзя.

— Забывать нельзя, — согласилась она, — особенно вам.

— Почему мне особенно?

— Это надо понять так: мать и сестра — это все, что у меня было, самое родное. Было и… нет. Если они живы — это счастье. Я только теперь поняла, какое это счастье — родные, свои, любимые. Но их нет. Никогда не может быть второй матери, а значит, и сестры. А у вас, мне кажется, сложнее… Вы понимаете меня? Я хочу сказать, что вы полюбите еще…

— «Увы, утешится жена и друга лучший друг забудет», — шутливо процитировал он. — Вы так хотели сказать?

И оттого, что в шутке прозвучала горечь, Марина не обиделась.

— В общем так. И думаю, вы поняли правильно.

Конечно, он понял. Невеста, любимая, с которой он мечтал прожить всю жизнь, может и не вернуться. Сейчас он не может не любить ее, память о ней священна. Такой была его любовь. А он будет жить. Пройдет время, и в какой-то тихий час он услышит биение не только своего сердца. Так он понял Марину. И еще он понял, что у нее не было любви.

— Была, — глухо ответила она.

Была любовь, а она и не заметила. Верно, это случилось очень давно. И любовь-то была детская. Он писал ей записки о далекой звезде, которая освещает его путь, но согреть не может. Через несколько лет она прочла сборник его стихов. Там было одно лирическое о далекой звезде, которая осветила его юность.

— Это было очень красиво и возвышенно, а потому я и не поверила. А вот недавно…

Марина замолчала. Опустив голову, она шла, глядя на серебряную ленту дороги. И вдруг подняла лицо, заглянула в глаза своему спутнику:

— И вот недавно я узнала, что он любил меня всю жизнь. Всю свою жизнь.

Ее лицо оказалось так близко, что Виталий Осипович почувствовал тепло, которое оно излучало, увидел глаза, вдруг блеснувшие ярко и горячо. Казалось, тепло это струилось именно из темной глубины этих глаз.

Они остановились друг против друга. Виталий Осипович спросил:

— Он погиб?

— Да. Пойдемте обратно.

Несколько минут шли в полном молчании, и только подходя к поселку, она медленно, как бы по обязанности, проговорила:

— На днях прочла в газете. Погиб. В записной книжке нашли стихи. Они напечатаны как посмертные.

Она смотрела прямо перед собой. И снова в глазах ее не было блеска.

— Стихи о далекой звезде, которая освещает его боевой путь. И только тогда я поняла, как красива жизнь. Слов таких нет, чтобы сказать, как она бывает красива.

Они молча миновали поселок и вышли на дорогу. Снова сверкающий под луною снег, серебряная дорога и черные стены леса под серым куполом неба. И все: и небо, и лес, и снег, — казалось, не имеет границ, будто по этой дороге можно идти и идти всю жизнь.

Они шли, разговаривая о жизни. Он согласился, что если хорошо жить, то жизнь действительно очень красива. Хорошо жить? А как это — хорошо?

— Надо жить не отгораживаясь от людей.

— Это вы обо мне? — спросила она.

— И о себе тоже. Нельзя таить в себе радость и горе. Они могут задавить.

— Радость — нет, а горе — может. Но ведь у нас нет времени очень предаваться своим чувствам. Сейчас война.

— Вот именно сейчас-то и нельзя скрывать своих чувств. Ни ненависти, ни любви.

— Я так не могу, — жестко ответила она. — Знаю, тяжело. Но кому расскажешь? Вот рассказала вам.

— И стало легче?

Она повернула к нему свое бледное лицо:

— Не знаю. Уже хорошо то, что сказала.

— Вот что, Марина… — он неумышленно затянул паузу, и не потому, что надеялся, что она разрешит ему так называть ее. Он и в самом деле забыл ее отчество и у него мелькнула мысль, что она нехорошо подумает о его навязчивости.

Ей именно так и показалось, что он забыл, и она не спешила помочь ему.

— Ну, Николаевна.

Оба засмеялись. Он продолжал:

— Марина Николаевна. Спасибо, что хорошо подумали обо мне, когда доверили свое горе. Война может искалечить нас, но не может убить наши чувства. А в них-то вся красота жизни. Бороться и любить! Этого не убьешь. И будьте доверчивее к тем, кто достоин доверия.

Они вернулись в поселок поздно, когда уже погасли огни почти во всех домах.

В общежитии, не зажигая света, чтобы не разбудить девушек, она быстро разделась и легла в постель.

Одиночество — как зимняя одежда, которую мать в детстве не позволяла снять, хотя была уже весна. Приходилось долго доказывать, что давно уже «все, решительно все надели весеннее пальто», пока ей не разрешали сделать то же.

Сейчас приходилось доказывать самой себе. Она готовилась к этому, пока не догадалась, что совсем не нужны ее доказательства — весна уже пришла.

На следующий день вечером, возвращаясь с работы, Тарас зашел к ней в диспетчерскую, будто ничего не случилось. Это удивило ее.

— Я виновата перед вами, Тарас, — сказала Марина, когда они вдвоем шли домой по темнеющей просеке.

— Ни в чем я вас не виню, — хмуро ответил он.

— Я просто не подумала, что вы уйдете.

Тарас помолчал, потом сказал медленно:

— Конечно. Мне не надо было уходить. Виталий Осипович мог подумать…

— Он ничего не заметил, — перебила Марина. — И совсем не в том дело. Пусть бы даже все видели.

— А какое мне дело до всех? — спокойно сказал Тарас. — Я с утра жду, когда придет вечер. Вот что, Марина Николаевна.

Он улыбнулся виновато и, сняв кубанку, провел ею по разгоряченному лицу.

— Может быть, вам скучно со мной. Я вчера так и подумал…

Опустив голову, Марина смотрела на хрупкую ледяную корочку, покрывающую доски лежневки, по которой она должна пройти и оставить след. Льдинка тихо зазвенела под каблуком.

Она сказала:

— Нет, Тарас. Мне не скучно с вами. Я очень ценю вашу дружбу.