«Вот она, великая трясина…» Вот она, великая трясина! Ходу нет ни в лодке, ни пешком. Обмотала наши весла тина,— Зацепиться не за что багром… В тростнике и мглисто, и туманно. Солнца лик и светел, и высок,— Отражен трясиною обманно, Будто он на дно трясины лег. Нет в ней дна. Лежат в листах нимфеи, Островки, луга болотных трав; Вот по ним пройтись бы! Только феи Ходят здесь, травинок не помяв… Всюду утки, дупеля, бекасы! Бьешь по утке… взял… нельзя достать; Мир лягушек громко точит лясы, Словно дразнит: «Для чего ж стрелять?» Вы, кликуши, вещие лягушки, Подождите: вот придет пора, — По болотам мы начнем осушки, Проберем трясину до нутра. И тогда… Ой, братцы, осторожней! Не качайтесь… Лодку кувырнем! И лягушки раньше нас потопят, Чем мы их подсушивать начнем… «Если б всё, что упадает…» Если б всё, что упадает Серебра с луны, Всё, что золота роняет Солнце с вышины — Ей снести… Она б сказала: «Милый мой пиит, Ты того мне дай металла, Что в земле лежит!» «Из моих печалей скромных…» Из моих печалей скромных, Не пышны, не высоки, Вы, непрошены, растете, Песен пестрые цветки. Ты в спокойную минуту На любой взгляни цветок… Посмотри — в нем много правды! Он без слез взрасти не мог. В этой песне — час страданий, В этой — долгой ночи страх, В этих — месяцы и годы… Все откликнулось в стихах! Горе сердца — дар небесный, И цветы его пышней И куда, куда душистей Всех цветов оранжерей. «Воды немного, несколько солей…» Воды немного, несколько солей, Снабженных слабою, животной теплотою, Зовется издавна и попросту слезою… Но разве в том определенье ей? А тихий вздох людской? То — груди содроганье, Освобожденье углекислоты?!. Определения, мутящие сознанье И полные обидной пустоты! «Я помню, помню прошлый год…» Я помню, помню прошлый год! Чуть вечер спустится, бывало, Свирель чудесная звучала, Закат пылавший провожала, Встречала розовый восход. Короткой ночи текст любовный Ей вдохновением служил; Он так ласкал, он так пленил, Он так мне близок, близок был — Совсем простой, немногословный. Свирель замолкшая, где ты? Где ты, певец мой безымянный, Быть может, неба гость желанный, Печальный здесь, а там избранный Жилец небесной высоты? Тебе не надобно свирели! И что тебе, счастливец, в ней, Когда, вне зорь и вне ночей, Ты понял смысл иных речей И мировые слышишь трели… «Во сне мучительном я долго так бродил…» Во сне мучительном я долго так бродил, Кого-то я искал, чего-то добивался; Я переплыл моря, пустыни посетил, В скалах карабкался, на торжищах скитался… И стал пред дверью я открытою… За ней Какой-то мягкий свет струился издалека; От створов падали столбы больших теней; Ступени вверх вели, и, кажется, высоко! Но что за дверью там, вперед как ни смотри — Не видишь… А за мной — земного мира тени… Мне голос слышался… Он говорил: «Умри! И можешь ты тогда подняться на ступени!..» И смело я пошел… И начал замирать… Ослепли, чуть вошел я в полный свет, зеницы, Я иначе прозрел… Как? Рад бы передать, Но нет пригодных струн и нет такой цевницы!.. «Кому же хочется в потомство перейти…» Кому же хочется в потомство перейти В обличьи старика! Следами разрушений Помечены в лице особые пути Излишеств и нужды, довольства и лишений. Я стар, я некрасив… Да, да! Но, боже мой, Ведь это же не я!.. Нет, в облике особом, Не сокрушаемом ни временем, ни гробом, Который некогда я признавал за свой, Хотелось бы мне жить на памяти людской! И кто ж бы не хотел? Особыми чертами Мы обрисуемся на множество ладов — В рассказах тех детей, что будут стариками, В записках, в очерках, за длинный ряд годов. И ты, красавица, не названная мною,— Я много, много раз писал твои черты,— Когда последний час ударит над землею, С умерших сдвинутся и плиты, и кресты, — Ты, как и я, проявишься нежданно, Но не старухою, а на заре годов… Нелепым было бы и бесконечно странно — Селить в загробный мир старух и стариков. |
