110«Я уже дважды держал к Вам речь, — сказал в своем обращении к лауреату член Шведской академии Карл Раднар Гиров. — Первую вы не смогли услышать, потому что Вам мешала граница. Вторую я не смог произнести, потому что граница мешала мне. Ваше сегодняшнее присутствие здесь не означает, что границы, наконец, исчезли. Наоборот, это значит, что граница всё ещё существует, но сейчас Вы находитесь по эту её сторону. Но дух Ваших произведений, как я его понимаю, двигающая сила Вашего творчества — подобно духу и силе завещания Альфреда Нобеля — в том, чтобы открыть все границы, позволяя людям встречаться друг с другом свободно и доверительно. Трудность в том, что такое доверие может быть основано только на правде, и нет такого места в нашем мире, где правду всегда искренне приветствуют».
111«В американских речах 1975 я призывал — не давать СССР электронной техники, сложного оборудования, но не сказал же такого о поставках зерна. Не сказал, однако получилось ли так в расширительном смысле, или говорили другие, а это наслаивалось в общественном впечатлении — приехал в Нью-Йорк ценимый мною Олег Ефремов, главный режиссёр МХАТа, с Мишей Рощиным, драматургом, и говорили Веронике Штейн: “Зачем же Исаич к войне призывает и говорит: не давать зерна? А люди будут голодные сидеть?” Боже, да я именно непризывал к войне, это переврала американская пресса — но именно в такомвиде докатилось до наших соотечественников, поди, вот! И о зерне — ни о каком я ни слова не говорил, а поди теперь докричись» («Зёрнышко»).
112По оценке генерала КГБ Ф. Д. Бобкова, писавшего для ЦК закрытую аннотацию на «Телёнка», Солженицын «в целом положительно отозвался о Твардовском, признавая его талант поэта». Но: «Солженицын не может удержаться от постоянного акцентирования внимания читателей на его болезни (склонности к алкоголю — Л. С.). Описывая многочисленные свои ссоры с главным редактором “Нового мира”, Солженицын обвиняет его в соглашательстве с государственной властью, а в качестве основной причины этих ссор, да и самой болезни Твардовского, указывает на его принадлежность к КПСС».
113Солженицын пишет в «Зёрнышке» о критиках «Телёнка»: «Вот читаю: “Описывает Твардовского с циничной неблагодарностью”. — И хором: жесток к Твардовскому. Очунаюсь: да может, эта пустоголосица в чём-то и наставительна? Жесток? Да, повороты жестокости были: скрывался от А. Т. порою сам, почти всегда скрывал свои предполагаемые сюрпризы. Жестоко — но как было биться иначе? Лишь чуть расслабься в чём одном, даже малом, — и бок открыт, и бой проигран. Однако: рисовал я Твардовского в “Телёнке” с чистым и расположенным сердцем, и оттуда никак нельзя вынести дурно о нём».
114Д. М. Томас, автор английской книги о Солженицыне (Лондон, 1998), писал о своей попытке узнать правду о браке Решетовской с Семёновым через третье лицо. «Я поручил одной моей знакомой тактично расспросить её об этом. Наташа была как громом поражена. “Это стало известно? Это моя тайна, мой тайный брак. Значит, Саня будет… Как ужасно!.. Костя спас меня после того, как выслали Саню; у меня не было работы, у меня не было ничего. Этот брак дал мне возможность жить в Москве. Он был мой самый близкий друг…” У него были серьёзные проблемы с сердцем; они были женаты с 1974-го до его смерти в 1981 году. “Все эти годы мы скрывали наш брак. Я никогда не была агентом КГБ, клянусь!” Именно она, а не Саня, была сфинксом. Она — и история».
115«Наша бабуля, — пишет Игнат Солженицын (2007), — была скрепой, хоть зачастую неявной, но объединявшей всю нашу семью теснейшей связью. Она была верной подругой и помощницей для мамы; идеально-неприхотливой тёщей для папы (который говорил, что лучше тёщи невозможно было бы найти), а также точной помощницей в оформлении некоторых его работ; любезнейшей хозяйкой, собеседницей и остроумной рассказчицей для наших гостей, хоть и нечастых; послом доброй воли по всей нашей округе, где не было, казалось, ни одной лавки, где бабушку не знали б и не любили; и, конечно же, источником безграничной любви и утешения для своих обожаемых внуков. Вечно улыбающаяся, она всегда делала что-то для нас полезно-приятное — то ли готовила вкуснейший ужин, то ли помогала со сложным школьным проектом так, что учителя только ахали, то ли учила нас своим неисчерпаемым навыкам (как управлять автомобилем; как правильно поливать огород; как играть в фантики с убийственной точностью; как обёртывать ноты мягкого переплёта в клейкую бумагу, предохраняя их на годы вперёд; как приготовить омлет с мукой; как искать потерянные предметы “головой”, а не глазами; и многое, многое, многое из всех областей жизни и быта)… Короче, наше детство и юность немыслимо вспомнить кроме как пронизанными её добрым гением».
116«“Вечно он торопится...”, “Всегда он смотрит на часы...” — говорили о нём с неудовольствием знакомые, — писала Чуковская. — Или даже так: “Вечно он занят своимиделами, однимсобою!” И это о человеке, взявшем на себя урок, от которого мы уклонились, о человеке, предоставившем голос (и какой голос, голос художника!) тысячам воскрешаемых им людей. За голосом тысяч звучал голос миллионов. Но вокруг Солженицына густой шёпот: “Вечно он занят одним собой”. Собой!.. Не из пустой прихоти надел он на себя вериги, не напрасно в разговоре с приятелями или даже с величавыми, осанистыми редакторами поглядывал на часы, не попусту, сам преследуемый и гонимый гонял себя по всей стране, чтобы разыскать ещё одного свидетеля, пережить ещё чей-нибудь рассказ, проверить ещё один факт. И, чужими — родными! — судьбами переполненный, — снова спешил за стол, в мастерскую человечьих воскрешений».
117Автор сборника «Из под глыб» физик-теоретик М. К. Поливанов сравнит «Телёнка» с «Дневником писателя» Достоевского. «Это замечательная книга. Она стала эпосом целой эпохи и убеждает читателя в Вашей правоте и единственности Вашего пути гораздо сильней, чем публицистика. По прочтению “Телёнка” у людей открываются глаза на себя, на наше время, на наше злополучное житьё — не меньше, чем “Архипелаг” открыл глаза нам на предыдущую эпоху или “Август” на то, как всё это начиналось».
118В главах «Зёрнышка» (1978) он снова признавался в ошибках — теперь, что не открыл всего доброго, что можно было сказать о Твардовском. Слишком был захвачен борьбой, давал простор нетерпеливым, а иногда и несправедливым оценкам боя, «был совершенно неправ, укоряя А. Т., что он не взял в редакцию уцелевшего после провала экземпляра “Круга Первого”: после моих же ошибок не должен был он ставить журнал под удар новым взятием на хранение уже арестованного романа. И не мог “Новый мир” устанавливать печатанием “следующие классы смелости” — разве только когда обманув цензуру (они это и делали), а вся сила была не в их руках». А. И. снимал упреки и журналу, и его сотрудникам — подневольным госслужащим: чт? они могли сделать в дни разгона? Винился, что упрекал А. Т., когда тот в своих интервью на Западе не сделал ни малейшего намёка, в какой опасности находится его автор. «Тут нашу всеобщую подгнётность — о, её помнить надо!»
119«С увлечением работаю над дискуссией с Тараканьей Ратью, — отметил А. И. в дневнике 31 мая 1982 года. — Какие бывают приёмы дискуссии? Просто выписывать все их утверждения, хоть самые фальшивые, — они начнут забирать поле боя. Опровергать тут же каждое — утомит, раздражит читателя. А — опровергать только в важных местах. И ещё кое-где сочетать так, чтоб они сами друг друга опровергали».
120«Как нам стало известно, — говорилось в редакционном послесловии журнала «Континент» (№ 42), опубликовавшем статью Лосева, — передача, сделанная по этой статье на радио “Свобода”, вызвала довольно острую полемику, инициаторы которой обвинили автора в “антисемитизме” и даже в “животном расизме”. Знал бы покойный Владимир Лившиц — один из чистейших и талантливейших людей своего поколения, чуть не до голодной смерти затравленный в годы кампании против “безродных космополитов”, — что придет время, когда несколько бездарностей от журналистики, ради своих сугубо лукавых целей, обвинят его сына в юдофобии!»
