Заговоры, мятежи, революции и гражданские междоусобицы виделись воспаленным умам «столпов демократии» естественными следствиями разовой застольной беседы писателя и президента. Солженицын был удостоен звания экстремиста, крайнего политического средства («теперь вместо полётов на истребителе президент выбирает общение с нобелевским лауреатом»), а его взгляды отныне считались фактором морального оправдания для радикальных мер, на которые неизбежно пойдёт президент, своего рода нравственной санкцией на авторитарное правление. «Благодаря общению с Солженицыным, многие решения президента приобретают дополнительный привкус полуутопической борьбы за справедливость», — злилась либеральная пресса, в понимании которой слово «справедливость» приравнивалось к понятиям «поджог» или «погром». Как, должно быть, теперь кусали локти те, кто в 1994-м приговорил Солженицына к политическому небытию!

…13 декабря 2000 года в Москве, в резиденции посла Франции состоялась церемония награждения Солженицына Большой премией Французской академии нравственных и политических наук, входящей в состав Института Франции. В присутствии видных общественных и культурных деятелей обеих стран известный французский философ Ален Безансон, говоря о месте Солженицына в истории ХХ века, аттестовал писателя не только «моментом человеческой совести», но также одним из величайших людей столетия, «главным действующим лицом истории». Ответная речь лауреата — «Перерождение гуманизма» — прозвучала как русская версия будущего человечества. Мысль о метаморфозе гуманизма (которому далеко не всегда удавалось смягчать зло и жестокость истории) прямо смыкалась с тем местом в речи Безансона, где говорилось о пути Франции, отказавшейся от планов господства над Европой. Гуманизм человечный, «широкодушный» на глазах одного поколения людей переродился в «Обещательный Глобализм», присягнувший единому мировому порядку. Обнаружив со временем, что «прогресса для всех» не хватает, он превратился в -изм повелевающий, указующий, тоталитарный. В такой -изм, который три месяца подряд бомбит многомиллионную европейскую страну, разрушает её святыни, электростанции и мосты, а потом берётся «лечить» больное государство, отрывая от него лакомую провинцию.

«Под такими чёрными знаками мы вступаем в век XXI».

На какой опыт ориентироваться России? Какому примеру следовать? Коль скоро француз-интеллектуал пожелал России обрести счастьена путях свободы и права — А. И. ответил рассуждением об особой трагичности русской истории, о стране, попавшей из тоталитарного гнёта в истребительный ураган грабительства. Ален Безансон уповал на «хорошего правителя для России» — Солженицын не упустил случая сказать, каковы они, сегодняшние «верхние»: «Наш нынешний политический класс — невысокого нравственного уровня, и не выше того интеллектуального. В нём чудовищно преобладают: и нераскаянные номенклатурщики, всю жизнь проклинавшие капитализм — а внезапно восславившие его; и хищные комсомольские вожаки; и прямые политические авантюристы; и в какой-то доле люди, мало подготовленные к новой деятельности». Вместо свободыи права, где, по мнению французского философа, и поджидает Россию счастье, Солженицын заговорил о преимуществе духа над бытием — осознание этого преимущества, этой первичности духа и даст силы подняться из обморока. «Я и всегда верил, что возможности духа — выше условий бытия и способны преодолевать их».

Солженицын остался верен себе, когда журналисты спросили его о новом президенте. Наследству, доставшемуся Путину от Ельцина, не позавидуешь. Перед ним не десятки, а сотни вопиющих вопросов. Сделано уже множество ошибок, а то, что делается правильно (борьба против грабителей и хищников) — делается пока нерешительно. Война в Чечне начата не Путиным, а Ельциным. «Я в 1992 году советовал Ельцину: да оставьте вы Чечню, они хотят отделиться, жить сами по себе, ну пусть живут за Тереком. Но после этих трёх лет масхадовских, которые пошли на устройство взрывного, опасного узла, я вижу, что я в своем совете Ельцину ошибался. Не Путин напал на Чечню, а боевики Масхадова напали на Дагестан. Что же, отдавать Дагестан? Потом Ставропольский, Краснодарский край — только бы не было войны?»

Солженицын отлично сознавал лицемерие Указующего Гуманизма. Когда Россия пребывала во прахе, когда государство российское уже переставало существовать, закрывались заводы и институты, запустевали космодромы и научные лаборатории, авторам такогопроекта аплодировал весь либеральный мир — и вся его свободнаяпресса по ту, и по эту сторону границы. Россия удостаивалась похвал, когда деморализованная, пьяная, нищая она протягивала руки за гуманитарной помощью и тщилась угадать, в какую сторону швырнут кусок. Теперь, когда появлялся шанс, что Россия сосредоточится и соберётся с мыслями, она тут же объявлялась опасной и подозрительной, в ней немедленно обнаруживалось меньше демократии. «Свобода слова, как всякая свобода, дорогой, но двоякий дар, — объяснял А. И. почтенному собранию в посольстве Франции. — Когда говорят, что у нас уже подавлена свобода слова, я, имея советский опыт, не согласен».

Солженицыну было с чем сравнивать нынешнюю степень свободы, но ему был важен другой её ресурс. «Очень опасно внутреннее нарушение свободы. Я получаю несколько газет и сотни писем. Непрерывные письма идут: крик народа — о том, чтó с ним делают. Так вот: эти звуки не совпадают. Газеты гораздо поверхностней, мельче, они меньше всего заботятся о народном благе, так, для украшения, втягиваясь в отдельные эпизоды». Музыка свободы различалась по ритму, интонациям, громкости, страстности, накалу, а главное — по содержанию, и это музыкальное ощущение было точнее и достовернее слов. «Как раз при встрече с Путиным я ему сказал: укрепление государства нужно для единства России, но расцвета России от этого укрепления государства мы не получим. Расцвет России возможен тогда, когда откроются уста миллионов, и уста, и руки их станут свободными, чтобы делать свою судьбу».

«Знание о социальном неравенстве— есть знание высокое, холодное и гневное…» — писал А. Блок в 1918 году, незадолго до рождения Солженицына, когда бездны ада ХХ века ещё не разверзлись в полной мере. Запредельность жестокости, обширность катастрофы, массовость её участников и безмерность жертв, то есть общая сумма зла придавали истории, как её ощущал Солженицын, новое качество, «условия жизни как бы другой планеты». Историческое поражение (духовное и материальное), которое потерпел русский народ в ХХ веке, а также общее падение европейского человечества в Первой мировой войне, имели общую причину: утрату высших мерок жизни. В самый канун XXI века Солженицын, неизменный сочувственник страждущих, дерзал напоминать своей стране (уже как будто обречённой безвозвратно погрузиться в Третий мир) и её новому президенту о возможностях Духа, способного изменить направление любого самого гибельного процесса, «откатить и от самого края бездны».

Человек в мире Солженицына, как и в реальности, слишком упал, но имеет силы подняться. Как сказано у Иоанна Лествичника: «Ангел никогда не падает, бес до того упал, что всегда лежит, человек падает и восстаёт». Христианскую идею вечной природы человека, сотворённого по образу и подобию Божию, великую идею, теснимую под натиском мирового организованного гуманизма (или Обещательного Глобализма), и пытался, в конечном счёте, отстоять Солженицын. А циничный мелкотравчатый «эллипсоид» полагал, что речь идёт только об итогах приватизации.

В мае 2001 года в России побывал вице-премьер и министр иностранных дел Израиля Шимон Перес. Пресса сообщала, что программа визита была необычно широкой, особенно в её гуманитарной части. Израильский политик встретился не только с президентом РФ и министром иностранных дел. Он общался с Патриархом, был в Ясной Поляне, сказав, после посещения Музея Л. Толстого, будто весьма сожалеет, что Толстой переписывался с Ганди, а не с Ясиром Арафатом, потому что, возможно, писателю удалось бы повлиять на палестинского лидера так, как он в свое время повлиял на великого индуса. Это, разумеется, была шутка, хотя и с некоторым подтекстом.