Малый культурный круг был покорён. Решетовская вспоминала (1992): «Лев Самойлович Осповат и Вера Николаевна Кутейщикова, его жена, потрясены… Первое признание среди “литературного мира”. Копелев после этого стал тоже иными глазами смотреть на “Щ”, хотя особенно не восхищался [73]. Однако о публикации в то время никто не думал. Никакого дальнейшего движения рукописи нельзя было предвидеть…»

Автор же, выпустив своего «Щ» на суд столичных экспертов, отправился к русским древностям — во Владимир, с осмотром Боголюбова и Покрова на Нерли, в Суздаль, Ростов Великий и Загорск с Лаврой, а потом в Ленинград (походить по театрам и знаменитым кладбищам), и ещё потом на Селигер, с бродяжьей жизнью на лодках, и ещё потом — в Солотчу, на базу отдыха учителей, откуда их с женой в середине августа выгнали проливные дожди, галдёж, карты и домино отдыхающих.

В Рязани стояла хорошая тёплая осень, в кинотеатрах шли «Алые паруса», и Солженицын писал Зубовым, как верно сказался дух Грина в выборе типажей для героя и героини — «так хорошо, что и жить на земле им нельзя». А в сентябре приехал и сам Николай Иванович, и тут, в саду под вишнями, они смогли вдоволь наговориться, и, конечно, Саня не скрыл от доверенного друга, что его «Щ» разгуливает по Москве бесконвойно.

К осени 1961 года на поверхности общественной жизни было так же глухо, как и год, и два, и три назад. Никакого просвета не предвиделось, свежий ветер ниоткуда не дул. Голоса западных радиостанций (Солженицын их слушал, невзирая на треск и шипение глушилок), не сообщали ничего путного: тамтоже ничего не знали и ничего не предвидели. Тупо и бесцветно прошёл в январе 1959-го внеочередной XXI съезд КПСС, объявивший о полной и окончательной победе социализма и начале строительства коммунизма. Что конкретно означала эта победа для правды о ГУЛАГе, виделось ясно, особенно если учесть, что благие начинания XX съезда на XXI-м были замолчаны и как будто забыты.

Ни предположить, ни предугадать, что на очередном XXII-м съезде Хрущёв бросится в новую («внезапную, заливистую, яростную», по слову Солженицына) атаку на Сталина, а тем более объяснить, чем она была вызвана, никто даже не пытался. Почему Хрущёв решил пойти в открытую, а не облечь свои откровения в секретные циркуляры для закрытых партсобраний — тоже никто не знал. Ведь один раз он уже отменил своей волей вечную мерзлоту и впустил оттепель, но тут же испугался, боясь, что с теплом хлынет половодье и начнётся потоп. Ведь он уже открылв пятидесятые замкú тюрем, ворота лагерей, двери ссылок, Кремль, запертый с 1918 года для осмотра, Москву, где в 1957-м прошел Всемирный фестиваль молодежи и студентов с невиданным наплывом (до тридцати тысяч) иностранцев. И все открытияпроходили публично, преступления были названы преступлениями, зло — злом, палачи — палачами. А потом наступали откаты и отходы, отливы и затухания, шараханье и завинчивание гаек. Почему же теперь его обличительная речь больше походила на душевный порыв, чем на доклад, подготовленный экспертами ЦК? Быть может, прорвавшаяся на съезде ярость против бывшего Хозяина и его опричников была выходом из тупика собственной конспирации? И того глотка свободы, который он, великий половинчатый реформатор и идейный путаник, дал стране в 1956-м, уже не хватало ему самому, чтобы удержаться у руля?

Эффект, однако, был оглушительный. В многочасовом отчётном докладе, занявшем два заседания первого дня съезда (17 октября) и наполненного обычной риторикой — о вступлении СССР в период развернутого строительства коммунизма и обострении противоречий в странах капитализма, об освоении целины и росте народного благосостояния, о неуклонном расцвете науки, образования, литературы и искусства, — уже под вечер докладчик стал горячо доказывать, что резкая и откровенная критика культа личности Сталина и его последствий на ХХ съезде была насущно необходима. Оказывается, после разоблачения матёрого врага и авантюриста Берия во всей полноте раскрылись факты грубейшего нарушения законности, факты произвола и репрессий против многих честных людей. Докладчик утверждал, что партия испытала потребность честно и откровенно сказать народу всю правду, несмотря на временные трудности, которых не надо бояться. «Сейчас мы свободнее расправляем грудь, легче дышим, смотрим зорче и яснее». Он гневно клеймил ревизионистов и догматиков, рьяных приверженцев репрессий — Молотова, Кагановича, Маленкова, Ворошилова, Булганина, Первухина, Сабурова и примкнувшего к ним Шепилова — группу, которая пыталась захватить руководство партией и страной. Положение о культе личности было заложено и в Программе КПСС, которую принимал съезд: в проектах Программы и Устава стояли пункты о гарантиях против рецидивов культа личности. На 23-м заседании, утром 30 октября, взорвалась главная сенсация: решение вынести саркофаг с гробом Сталина — так как серьёзные нарушения им ленинских заветов, массовые репрессии против честных советских людей сделали невозможным оставление гроба с его телом в мавзолее Ленина. За вынос Сталина из мавзолея (впрочем, как и за все прочие постановления) съезд проголосовал единогласно.

«Давно я не помнил, — скажет Солженицын в “Телёнке”, — такого интересного чтения, как речи на XXII съезде! В маленькой комнатке деревянного прогнившего дома, где все мои многолетние рукописи могли сгореть от одной несчастной спички, я читал, читал эти речи — и стены моего затаённого мира заколебались как занавеси театральных кулис, и в своём свободном колебании расширялись и меня колебали и разрывали: да не пришёл ли долгожданный страшный радостный момент — тот миг, когда я должен высунуть макушку из-под воды?» Чтение растянулось надолго.

Как по команде, тему о культе поддержали секретари ЦК партии союзных республик и секретари обкомов: Подгорный поведал о деятельности на Украине Кагановича, «садиста, интригана, подхалима, перерожденца», Спиридонов сообщил о гнусной роли Маленкова в «ленинградском деле», Мазуров доложил о разгроме партийных кадров в Белоруссии, к чему тоже приложил руку Маленков. О страшной пропасти, в которую толкали партию фракционеры, страстно говорила министр культуры Фурцева: «Какое счастье для всего нашего великого народа, что в тот момент ЦК партии во главе с нашим дорогим Никитой Сергеевичем оказался на высоте и сумел разгромить антипартийную группу! Новый курс нашей партии победил». Микоян, член ЦК, назвал Молотова фарисеем, твердолобым консерватором-догматиком, Косыгин, первый заместитель Председателя Совета министров СССР, требовал, чтобы были уничтожены все ростки и корни культа личности.

Пятнадцать дней длился съезд, и на каждом заседании, в присутствии пяти тысяч человек, громили догматиков, которые мешают строить коммунизм. И каждый день «Правда» публиковала отчёты, так что читатели узнавали новости почти одновременно с участниками съезда. Можно ли было не поддаться общему порыву? «Газеты с речами на XXII съезде мы читали в Гаграх на пляже, — вспоминали (1988) Л. Копелев и Р. Орлова. — Вернулись в Москву уверенные: теперь уж развитие не остановить никому».

Но людей литературы ждало ещё одно событие. Утром 27 октября выступил главный редактор «Нового мира» Твардовский. Настороженное внимание подпольного писателя сразу уловило нерв его пространной речи. Литература, утверждал Твардовский, при всех своих немалых достижениях, «ещё не смогла в полную меру воспользоваться теми благоприятными условиями, которые определил для нее ХХ съезд партии. Она далеко не всегда и не во всём следовала примеру той смелости, прямоты и правдивости, который показывает ей партия».

Это была увесистая оплеуха всей официальной словесности. Выходило так, что «секретарская литература» даже «оформляет» смелые партийные положения с опозданием и опаской. Создатель «Тёркина» бросал вызов собратьям по цеху, которые, вместо того чтобы опережать события, постыдно отставали и, вместо смелости, прямоты и правдивости, обнаруживали трусость, лицемерие и лживость. Каждое слово Твардовского звучало как дуэльный вызов той литературе, которая ничем не рискует, требует твёрдых гарантий и цветёт лишь в режиме наибольшего благоприятствования, то есть торгуется и выжидает. Тех же, кто хватается за актуальные темы без глубокого освоения, оратор назвал, как пригвоздил: пенкосниматели. Душа поэта ждала чуда, потрясения, непритворной любви, и он приглашал писателей к честному творчеству и высокому полёту, ставя в пример не только партию коммунистов, которая дерзнула быть смелой, но и великую русскую литературу. Он искренно хотел, чтобы современная литература тянулась к вершинам.