Никита Струве показал русскую типографию Лифаря, где печатались «Август» и «Архипелаг». А. И. был поражён, увидев, что страшно тайнаятипография, какой она виделась из Москвы, была открытым двором и амбаром, куда каждый мог войти без спросу и без пропуска. Прояснились и порядки в самой «ИМКА»: Струве, профессор Парижского университета, не занимал в ней на тот момент никакого поста, а был душой издательства на бесплатной основе; штат не содержал ни одного редактора, ни одного постоянного корректора, издательская политика была не совсем внятная. Договоры, заключённые заочно, оказались крайне запутаны. А если прибавить к этому общую картину доверенных адвокату Хеебу издательских дел (полный развал нарисовался осенью 1974-го), можно понять, почему так напряжён был А. И. в новогоднюю ночь в Париже, в русском ресторане у Доминика на Монпарнасе, где с четой Струве и четой Шмеманов были и они с Алей. «Чувствуется наличие драмы… Солженицын мрачен как туча…» — записал в тот день отец Александр. А. И. вспоминал ту ночь иначе: «Сидела там состоятельная публика, чужая России, а старый русский официант, высокий статный мужчина, наверно бывший офицер, в полночь надел для смеха публики дурацкий колпак и пытался смешить, едва ли не кукарекал. Сердце разрывалась от такой весёлой встречи».

«Хищники и лопухи» — так аттестуется в «Зёрнышке» издательский мир Запада, который из Москвы виделся в розовом свете. Теперь наступало отрезвление: найти в свободном мире руки честныеи верныеокажется непростой задачей. «Мы — бились насмерть, мы изнемогали под каменным истуканом Советов, с Запада нам нёсся слитный шум одобрения мне, — и оттуда же тянулись ухватчивые руки, как бы от книг моих и имени поживиться, а там пропади и книги эти, и весь наш бой». И все же именно Франция, закрытая по языку для жительства, станет, как убедится вскоре А. И., приехав в Париж в апреле 1975-го по случаю выхода «Телёнка», страной, где все его книги будут прекрасно переводиться, выходить вовремя и работать в полную силу. Струве привезёт в Цюрих умных и душевных издателей Поля Фламана и Клода Дюрана, которые возьмут на своё издательство («Сёй», то есть «Порог») международную защиту авторских прав. «Только с того момента, с декабря 1974, мои добрые ангелы Фламан и Дюран постепенно, год от году, разобрали и уладили мои многолетне запутанные издательские дела».

Фламан и Дюран стали для А. И. гидами в мире французской печати. Выступление в телевизионной программе «Апостроф» (11 апреля 1975 года), с участием известных литературных критиков стало и знакомством с литературным Парижем, и, отчасти, прощанием с Европой. «В ходе этой передачи Солженицын выступил с махровых антисоветских позиций», — заезженно докладывал Андропов. Но Франция, смотревшая передачу, получила ошеломляющее впечатление. «Я не знаю ни одного француза, кто не был бы раздавлен величием Солженицына. И я полагаю, что вопреки всему, миллионы телезрителей восприняли его слово, слово любви, веры, надежды, освещавшее лицо и взгляд его и его самого» — писал в «Фигаро» Раймон Арон, известный интеллектуал и публицист.

…За пять зимних недель в Штерненберге были закончены все цюрихские ленинские главы — А. И. радостно убеждался, что смог преодолеть опасный, огромный по времени отрыв от «Р-17». «В горном домике в Sternenberg'e, — записывал он, — на деревянную стенку навесил несколько портретов Ильича, чтоб обозримее видеть сразу всё при работе, схватывать нужные черты, а получилось — как в сельской избе-читальне, потеха. Но вот третий день изо всех портретов выделяется одна потрясающая фотография: сколько зла, проницательности и силы. Видит мой замысел — и не может (не может ли?) ему помешать. Посмертная пытка ему — а мне земное соревнование».

И ещё одно впечатление (А. И. с друзьями отмечал окончание работы в ресторанчике): «Поднимаю глаза: на близкой низкой стене прямо против меня — портрет Ленина! — да какой: тот, мой избранный для книги, — самый страшный и выразительный, где он и дьявольски умён и безмерно зол и приговорённый преступник. Три недели он висел у меня на стене в горах, с ненавистью и страхом следил за моей работой. И вот — здесь, разве не символ?..»

Завершение ленинских глав ощущалось как взятие хорошо оснащённой крепости. А. И. таки заставил своего инфернального героя быть свидетелем торжества над ним самим. Первый разв жизни работа вырвалась из подполья: писатель заканчивал её без оглядки на конспирацию.

Освобождение!

За два месяца до высылки, 16 декабря 1973 года, А. И. записал в дневнике: «Начиная с 55-летия, хочу изменить стиль жизни: проиграть в темпе работы — и выиграть в длительности жизни. После всего сделанного второе уже становится важней: успеть поприсутствовать в будущем. Но сумею ли я этот стиль выдержать?» Оглядывая свою жизнь два года спустя, он должен был признать: стиль жизни (если не считать перемены мест) не изменился. Темп был всё тот же, только теперь в его планы вторглось ещё и пространство мира: старой Европы и Нового Света.

20 марта 1975 года из Вашингтона пришло известие: Сенат единогласно проголосовал за избрание Солженицына почётным гражданином США. Знакомясь (и прощаясь!) с Европой, А. И. вместе с Виктором Банкулом, новым другом, сыном русских эмигрантов, в середине апреля на четыре дня отправился «взглянуть» на Италию и Южную Францию. Это были «редчайшие дни чистого отдыха безо всякой цели, даже безо всякой задачи глазам и наблюдению, а если что и записывает перо, то механически, от вечного разгона». Вечный разгон — так назывался и его нынешний темп. А перо ухватило маленькую Брешию, шекспировскую Верону, волшебную Венецию, утреннюю Равенну, осквернённую мусором Флоренцию, а там и Пизу, и дымную Геную, и Лазурный берег, и Грасс, где некогда жил Бунин, и холмы Прованса… В Монте-Карло каким-то знакомым ветром затянуло в казино — не играть, но ходить по залам, наблюдать и записывать: правила игры, лица игроков, манеры крупье. Зачем бы, казалось? «Но, писатель, никогда не зарекайся, а всегда запасайся!» Не пройдёт и трёх лет, как по этим залам будет хищно рыскать убийца Богров…

В конце апреля Солженицын улетал в поисках жилья в Канаду, полагая, что безвозвратно. Самолётный билет был куплен заранее, на подставную фамилию (в кабинете Видмера висел большой живописный портрет старика-пастуха, по-немецки Нirt, так А. И. и назвался). За семь часов перелёта (который уже не был «чистым отдыхом», а скорее данью политическому темпераменту) успел написать начерно и переписать набело статью «Третья Мировая?..» — о том, как свободный Запад, боясь Большой Войны, дал коммунизму покорить и разорить два десятка стран, то есть впустил её в мир. Швейцарец-стюард обязался обратным рейсом доставить письмо со статьёй в « Nеue Zürcher Zeitung».

В Монреале Солженицына встретил условленный сотрудник аэропорта и как будто незаметно проводил к дому при храме Петра и Павла — Струве дал рекомендацию к епископу Американской православной церкви Сильвестру; ему А. И. и открыл цель своей поездки, прося совета и помощи. Несмотря на конспирацию канадские газеты в первые дни визита огласили и план купить землю в Канаде, и намерение переселиться сюда. О своём желании Солженицын конфиденциально сообщил канадскому премьер-министру Трюдо, на частной встрече — немедленно разгласился и этот факт.

Три пасхальных дня писателя возил о. Александр Шмеман и был упоён «озёрной встречей». Общаясь с Солженицыным «вживую», слушая его голос, он ему «всё прощал» — исчезали сомнения, несогласия, недоумения. Они останавливались в маленьких отелях провинции Онтарио, бесконечно разговаривали, так что путешествие по канадской глуши казалось Шмеману дивным приснившимся сном. «Он, — записывал отец Александр, — в чудном настроении, бесконечно дружественен… Восторгается, потом тут же критикует... Всё-таки не Россия… Всё то же внутреннее метание: с одной стороны — желание устроиться, с другой — нетерпение, всё не то, всё не Россия… Настроение падает и подымается, как у ребёнка: почему не нашли ещё имения? Хочет быть страшно практичным — на деле путаник, всё осложняет, всё по-своему, всё неисполнимые планы. И вдруг всё та же улыбка… Дружественен, почти нежен…»