— Ты думаешь, игумен подразумевал Пушкина?

— Тезку твоего физкультурника, которого мы с тобой чуть не сожгли.

Аня задумалась. Пальцем водила она по ободку керамической кружки, и раздумье ее сопровождалось полусвистом, полузвоном.

— Какая ты красивая, когда думаешь о Пушкине, — сказал, улыбаясь, Михаил. — Интересно, Наталья Гончарова тоже думала о нем так же тихо и светло или формально молилась заученными словами? Долг исполняла сначала супружеский, а потом долг памяти…

— Корнилов, Корнилов, какой злобный литературный критик, злопыхатель и циник, в тебе умирает! Тогда ты почти уничтожил Блока, теперь добрался до Гончаровой. Ты так и до Шекспира доберешься, и до Сервантеса.

— И доберусь, — сказал он решительно. — В «Дон Кихоте», например, ничего комического нет. Жестокий, палаческий роман. За то, что человек видит мир по-другому, его не просто бьют, а избивают по-нашему, по-российски, жестоко, тяжело, чтобы он встать не смог, в себя пришел не скоро, а, возможно, что и никогда.

— Точка зрения мента на мировую литературу, — прокомментировала Аня.

— А разве в этом мало человеческого? — Михаил даже немного обиделся. — Ладно, проехали. Вернее, Рыцарь печального образа проехал на своем Росинанте. Так Пушкин подходит к твоей разгадке?

— Вообще-то, подходит. Его лирический герой уж точно подходит. Так и есть в его стихах: хорошо согрешить, хорошо и покаяться. И погиб Перейкин на дуэли…

— Только вот этого не надо, — Корнилов запротестовал и даже руки поднял вверх. — Даже близко не может быть Александра Сергеевича, лучшего из русских людей, с этим нуворишем, пусть и слегка человечным, чем-то похожим на человека. Тут уж отец Макарий, прости Господи, такую чушь нагородил. Святой глаз его здорово замылился. А вообще православная церковь всегда русской литературе пакостила. У Пушкина, я слышал, тоже был какой-то надзиратель от церкви. Музу Гоголя придушили, Толстого отлучили… Пушкина со спонсором сравнивают! Нет, матушка, не бывать этому!

— Я в последнее время не понимаю, когда ты шутишь, а когда всерьез.

— Тайна сия и для меня мраком покрыта.

— А ты таким образом ничего не глушишь в себе? — Аня внимательно посмотрела Корнилову в глаза.

— Рыбу глушу, — сказал он, не отводя взгляда.

— И что это за рыба? Уж не щука ли ревности, про которую ты мне рассказывал?

— К празднику, который всегда с тобой? Так ты же сама сказала, что я теперь бодрячок, весельчак. Вот куплю себе джип, ты будешь на «Фольксвагене», обрастем вещами и предметами роскоши, поедем вокруг Европы на белоснежном лайнере… Как там у него? Хорошо согрешить, хорошо и покаяться? Нормальная жизненная позиция, вполне для меня подходящая. Будет тебе праздник в душе и народное гулянье наяву. Представь, встретимся мы с Санчо через годик, другой. Оба состоятельные, вальяжные, каждый на своей грядке отъевшийся. Начнем с ним равняться, рядиться. У кого какая машина? У какой жены больше брюликов? Какое ухо золотой серьгой больше оттянуто? У кого в доме кирпичей больше и есть ли среди них золотые?..

— Медвежонок, Медвежонок, не надо, успокойся. Что с тобой? Пойдем в спаленку? Я прогоню все твои мрачные мысли, все сомнения твои разрешу. Пойдем…

Корнилов отозвался не сразу. Не сразу отпустило его что-то тяжелое, темное, от чего просто так, по собственному желанию, не отстраниться. Но Аниному желанию оно постепенно уступало, отползало в угол тенью от кухонного шкафа.

— А дом-то нам с тобой все равно придется строить заново, — вдруг сказал Корнилов с каким-то даже торжеством.

— Это почему же? — не поняла Аня.

— Потому что придется Брежневу вернуть его царский подарок. Если произошла такая ошибка, и он оказался тебе не отцом, а посторонним человеком. Неужели ты будешь жить в чужом доме? А я уж и подавно не смогу. Какая-то двусмысленность. Я и дня здесь не проживу… Ты что, Анюта? А еще хотела меня успокаивать, возвращать к жизни и любви. Иди ко мне на ручки, чудик! Хочешь, я помогу твоему горю, не сходя с этого места. Хочешь?.. Ты очень любишь этот дом? Ну, и прекрасно! Останемся тут и будем жить, поживать и добра наживать. Я не шучу. Ничего строить не будем. Я еще лучше придумал. Будем считать, что взяли у Брежнева кредит и станем отдавать ему с процентами. Отдадим очень быстро, не волнуйся. И справим новоселье еще раз.

— И ты тогда не будешь чураться этого дома?

— Не буду.

— И это будет наш общий дом? Все будет общее? И душа, и тело…

— И недвижимость…

Сложностей оказалось больше, чем Ане казалось вначале. В четверг вечером они с Корниловым уже все обсудили. И она написала Светлане подробную инструкцию по электронной почте. Но Михаил категорически запретил передачу информации в письменном виде. По его словам, обнаружив исчезновение, преследователи Перейкиной войдут в ее дом и вскроют содержимое компьютера. И сделают это в первую очередь с почтой. А пароли и всякие прочие хитрости — для специалистов ерунда. Говорить по телефону, куда они поедут, он тоже запретил. Мало ли кому Светлане перед отъездом вздумается позвонить и о чем рассказать.

— Аня! Погаси этот радостный блеск в глазах! — пытался серьезно поговорить с ней Корнилов. — Понимаю, ты видишь в этом веселое приключение. Но приключение должно хорошо закончиться. А значит, ты должна все сделать так, как мы с тобой договоримся.

— Есть! — отвечала Аня и прикладывала руку к голове.

— Что это ты делаешь, а? — спрашивал ее Михаил.

— Честь отдаю! — отвечала Аня звонко.

— Да разве так мужу честь отдают, — театрально сокрушался Корнилов.

И детальная разработка плана откладывалась на неопределенное время по причине освоения правильной отдачи чести старшему по званию.

Аня была довольна, что благое дело по спасению Светы Перейкиной приведет ее в родные места. Отпуска этим летом у Корнилова не предвиделось. Да и Аню «Бумажный Бум» отпускать пока что не собирался. А выкроить пару деньков и прикоснуться к настоящей природе ужасно хотелось. Да и спецзадание, которое ей предстояло осуществить, наполняло ее эйфорией.

— Корнилов, ну почему сапожник всегда без сапог? — говорила ему Аня за вечерним чаем, слизывая с ложки мамино вишневое варенье. — Сделай из меня Никиту. Будем работать с тобой вместе. Понимаешь, реклама — это слишком для меня спокойно!

— Нет… Я с тобой, Аня, работать вместе не буду. Ты меня деморализуешь.

— Я буду твоим телохранителем. Никто и не заподозрит, что мы состоим в связи. А ты будешь великим учителем.

— Боюсь, что тебе это не очень понравится, — отвечал Корнилов.

— Что? Работать с тобой вместе?

— Нет. Если я из тебя Никиту начну делать. Лаской и уговорами тут точно не обойтись, — и добавил, критически окинув Аню взглядом. — Ведь, по сути, ты чрезвычайно ленива.

— Интересно, — задумчиво сказала Аня, — зачем тогда я за тебя замуж вышла?

— Она за меня замуж вышла! — возмущенно воскликнул Корнилов. — Вы только посмотрите!

— А что же, ты что ли за меня вышел, Медвежонок?

— Я тебя замуж взял, — доходчиво объяснил он.

— За что ты меня взял? — сделала вид, что не поняла Аня.

— За ухо… — нежно ответил ей муж. И действительно взял за ухо и поцеловал.

Утром в субботу Аня проснулась рано. Выскользнула из-под тяжелой корниловской руки и на цыпочках вышла из спальни. Сажик, помахивая помпоном и восторженно повизгивая, закрутился под ногами. Она выпустила его во двор. Сварила себе кофе и прямо с чашкой вышла из дому. Подошла к своему любимому дубу. Прислонившись к нему спиной и закрыв от наслаждения глаза, стала попивать арабику с корицей.

Небо было затянуто облаками. Приятная утренняя прохлада встречала насыщенными ароматами зелени. Где-то совсем рядом пел соловей. Трава была еще мокрой от росы. И она в который раз мысленно поблагодарила Сергея Владиславовича за шикарный подарок. Ей было очень непросто понять, как же себя с ним вести. Теперь, когда она знала, что он ей не отец, она должна была сообщить ему об этом. И опять, в который уже раз, вернуться к вопросу о доме. Честно говоря, она очень надеялась на его благородство. Ведь однажды он уже сказал ей, что никто не может лишить его дочери и подарки обратно он не принимает. Но если все останется, как есть, начнет нервничать Михаил. А Ане уже давно хотелось, чтобы он покончил со своими комплексами по поводу дома, и почувствовал себя в нем хозяином.