— Вспомните известную советскую песню «Любимый город», — сказала Аня.

— Прекрасная песня, — подтвердила лекторша. — Это еще один положительный аргумент за этот бренд.

— Конечно, — согласилась блондинка, в глазах которой Аня прочитала зарождающееся в эту минуту презрение и ненависть к ее скромной особе.

— Вы вспомните лучше слова из этой песни, — попросила Аня.

— Что у нас тут «Угадай мелодию», что ли? — удивилась Маргарита, и банкетный зал одобрительно загудел.

— «Любимый город может спать спокойно…», — впервые перед такой многочисленной аудиторией пропела Аня. — Понятно? «Любимый город» может спать спокойно, пока на рынке работают его конкуренты… Это же стереотип, заложенный в сознании многолетним исполнением такой популярной песни.

В зале на несколько секунд воцарилась тишина. Маргарита крошила в руке кусочек мела, а раскрасневшаяся блондинка, казалось, делала упражнения по глубокому дыханию грудью. Только Анин сосед, дорисовывая автомат Калашникова, беззаботно мурлыкал мотив этой действительно хорошей песни.

— Вы случайно не занимались до этого на семинаре Липского? — спросила вдруг Маргарита. — Чувствуется его школа. Так вот. Липский — шарлатан и выскочка! Его трактовка бренда глубоко ошибочна и выхолощена. Вместо семи кругов он предлагает концепцию равнобедренного треугольника. А «веру» он считает вторичным фактором! Вам не смешно?

— Смешно! — ответил Анин сосед с интонацией армейского «Так точно!».

Остальные курсистки зашуршали конспектами, перелистывая их к началу. То, что они не поняли юмора, вызвало у них заметную тревогу и сомнения в полученных на курсах знаниях.

Предшественники буддизма учили, что природа перестает танцевать, когда человеческий дух отворачивается от нее, как разочарованный зритель. На самом деле все, конечно, наоборот. Танцует она только тогда, когда никто ее не видит.

Корнилов наблюдал за дубом каждое утро и каждый вечер, как юный, но упертый натуралист. Он отмечал в календаре собственной души, когда появились первые дубовые почки, когда их зеленые коготки притупились, когда они стали похожи на детские кисточки для рисования, измазанные в зеленую краску. Каждое из этих событий происходило без него, когда он работал, ужинал, спал. Он только отмечал результат, как новую смену природных картинок, очередной слайд. Но явление листа миру он надеялся увидеть без всяких там раскадровок, дискретности, а как непрерывный процесс. Не таков дубовый листок, чтобы появиться на свет незаметно.

Михаил даже вставал ночью и выходил в домашних тапочках к спящему дубу. Он шарил лучом фонарика по веткам, но так и не смог рассмотреть никакого всеобщего движения в прозрачной кроне. Он только разбудил ночевавшую на верхних ветках птицу и напугал Аню, которая тут же усадила мужа за стол, заставила смотреть в свои сонные глаза и задала ему ряд медицинских вопросов.

Но стоило Корнилову отвернуться, как природа станцевала свой танец без зрителей, аплодисментов и букетов. Утром он увидел дуб, покрытый до последней сломанной ветки молодыми, нежно-зелеными листьями.

Он ехал сейчас на работу, тормозил и трогался вместе со всеми попутными машинами, но не ругался, как обычно, на лихачей и «чайников», а мысленно беседовал с дубом или с тем, кто прятался в этом дереве. Хотя думать об одиноком дереве за рулем автомобиля всегда опасно.

Так все и происходит, размышлял Корнилов, так и устроена жизнь. Никаких равномерных, текучих процессов. Все скачет, прыгает, срывается с места. Об этом и отец Макарий мне говорил. Хочешь поверить — должен совершить прыжок, выпрыгнуть из болота, выскочить из старой кожи. Меняться надо мгновенно, по мановению руки, взмахом волшебной палочки. Иначе будет то же самое, все так и будет тянуться, длиться и длиться, пока не погибнет. И ведь чувствую, что пора совершить этот прыжок, пока почва еще не ушла из-под ног, пока есть опора. Все молчит, ожидает и смотрит на меня. Я как атлет в секторе для прыжков. Разминаюсь вот, разбег отмеряю. Ну, что? Пора? Молчишь? Что же Ты за тренер такой, если даже слова не скажешь? Где же Ты прячешься? Под каким камнем? В каком дереве? Может, в нашем старом дубе? «Рассеки дерево…» Не дождешься — губить старика из суеверия я не буду. А что же вы молчите, святые отцы? Что вы скажете мне напутственного? Разве никто до меня не задавал подобных вопросов? Разве святой Христофор не просил себе уродства? Вот и я прошу себе песью голову, а лучше волчью душу. Что вы умного мне скажете? Все же у вас прописано, все размерено, все душевные болезни разложены по полочкам. «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих». А если так? «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за женщину свою». Что тут стесняться, святые отцы? Друзей, родных, близких? Мы же взрослые люди. «За женщину свою». Именно так и не иначе. Только это и достойно жизни, только это будет искренне, без всяких там психологических натяжек. Совсем другие слова, другой краской написанные. «Нет больше той любви…»

Было похоже, что в неторопливом, вежливом «фольксваген-гольфе» на светофоре поменяли водителя. Он вдруг довольно бесцеремонно подрезал джип «чероки», потом рискованно вклинился между тойотой и ауди. Перед очередным светофором он вообще выехал на встречную полосу и умчался вперед, оставляя после себя выхлопы ругательств оставшихся в пробке водителей.

Михаилу казалось, что к зданию райотдела он подъехал совсем другим человеком. Но на каменных, побитых ступенях вспомнил своего напарника Колю Санчука, и опять на него напали сомнения и тоска.

Невовремя Санчо с этим губернаторством. Ну, какой из него пиарщик, предвыборный штабист? Что за глупая блажь? Какая-то призрачная надежда на будущий портфель чиновника, паек и льготы? Или Санчо, наконец, решил доказать своей жене, что он не «пустое место», не «ее погубленная молодость», что не «наплевать ему на семью», что «он думает о будущем дочери»?

Случай, приведший к таким крутым изменениям в жизни Коли Санчука, произошел пару лет назад. Как-то за оперативное раскрытие двойного убийства их наградили двумя билетами на концерт, посвященный Дню милиции. Еще тогда билеты показались Михаилу подозрительными, недобрыми: больно хорошие места, третий ряд партера, сразу за лысинами начальства — ноги поп-звезд. С коварной вежливостью Корнилов пропустил Санчо вперед, а сам сел с краю, надеясь не досидеть до Розенбаума.

Сразу же после фанфар и хора внутренних войск МВД Михаил заметил, что его боковое зрение не фиксирует профиль напарника. Санчо о чем-то шептал соседке слева. Корнилову были видны только ее полные коленки под форменной юбкой и массивные икроножные мышцы. Видимо, в тот вечер Санчук был в ударе, его остроты по поводу происходящего на сцене падали на благодатную почву. Редкое явление — полная женщина из органов тоже не любила попсы. Икроножные мышцы тряслись, а коленки время от времени соприкасались, отдавая иронии Санчука должное. Коля так увлекся, что не заметил, как его оставили в полумраке в компании с дородной милиционершей и Борей Моисеевым на сцене.

— Хорошенькая? — спросил Корнилов напарника на следующий день.

— Подполковник из главка, — ответил Санчо голосом диктора Левитана.

Корнилов несколько месяцев не давал прекрасному образу с погонами подполковника покинуть память Коли Санчука. Он опекал бедного Санчо, как друзья опекают безнадежно влюбленного человека, приводил примеры из мировой литературы, находил прочувствованные слова утешения, давал дельные советы. Словом, издевался над другом, как только мог.

Со временем шутки Корнилова на эту тему стали все более плоскими, и подполковник из главка была совершенно забыта и тем, и другим. Вот только женское сердце оказалось вернее мужского. Месяц назад Колю Санчука здорово напугали, затребовав в главк. Он так и не угадал, за какой из грехов его вызвали наверх.