Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

«А я на них бабки делаю», — невесело ухмыльнулся Батман.

«Полотна мертвых друзей, — сказал Индиана грустно и указал на картины. — А я ведь еще и не старый совсем писатель».

«Завтра будет аукцион, приходите, Индиана Иваныч. Хотите поглядеть на мои личные сокровища?» — Батман отворил дверь в углу зала, и они вошли в еще одно помещение. Там Батман показал им всякие другие картины. Но ни одна из показанных не произвела на Индиану такого впечатления, как «узнанная» им картина Ворошилова, при создании которой Индиана присутствовал двадцатичетырехлетиим парнем. Он попытался вспомнить, где именно кочевник Ворошилов писал эту картину. В квартире ли Ведерникова, или у Андрюхи Лозина, или… он всегда кочевал по Москве. «Эх, Игореха, — обратился к мертвому другу Индиана, — я считал, что ты нас всех переживешь… с твоей уральской костью, с ростом гренадера, тебе бы сто лет жить, а ты и до полтинника не дотянул… Эх, Игореха…»

Из старого сейфа Батман извлек початую бутылку джина, и они выпили просто так. Не за умершего Сахарова и не в память Ворошилова, но за встречу. Пошарив в глубине сейфа, Батман достал оттуда странно знакомую книжку. «Подпишите, Индиана Иваныч, ваше творение». Индиана узнал нью-йоркское русское издание «Дневника неудачника».

«Настольная книга Батмана, — пояснил Смирнов. — Одна из трех. У Батмана всего три книги. Видите, в сейфе хранит. Бережет как зеницу ока. Цените».

«Ценю». — Индиана взял свою книгу и постарался написать что-то умное и подходящее к случаю. Не очень преуспел. Появился Егорушка, сбросил сапоги, надел сандалии на босу ногу, извлек фотоаппарат и стал снимать их всех по отдельности, вместе, на фоне портрета Сталина, вышитого на шелку, за столом, на столе, гримасничающих и серьезных. Батман вручил Индиане старую, кое-где ее проела моль, сталинских времен, военную форму. Гимнастерку и галифе, и Индиана переоделся в героические одежды эти со светлыми звездными пуговицами. Гимнастерка оказалась мала в плечах, но галифе были впору. «Это вам мой подарок, — сказал Батман. — Я бы вам картинку подарил, но ваш Ворошилов уже продан, и Смирнов говорит, что вы только соцреализм уважаете, а я только модернистами торгую».

После джина они стали пить горячий чай без сахара. Егорушка позвал их посетить завтрашней ночью соседнее с подземной камерой мавзолея помещение («Знакомый дворник, Индиана Иваныч, но дворник с Красной площади, два раза в год устраивает подземный прием для московских снобов!..»), Индиана смеялся, они опять фото-снимались. Но время от времени, как бы пробудившись к жизни настоящей от мнимой, Индиана вдруг замечал на себе взгляды полотен мертвых друзей. Разумеется, ему это только казалось, но если мы глядим на картины, то почему картины не могут глядеть на нас? Тем более, полотна мертвых друзей?

Ах ты, Катя, моя Катя… толстоморденькая…

Она позвонила в полдень. Сказала, что хочет с ним поговорить. Немедленно. Что для этого он должен приехать к ее матери. «Ты вернулась к матери?» — удивился он, обрадовавшись. «Какое твое дело, куда я вернулась и откуда я ушла?..» — безучастно сказала она. Индиана озлился, ему захотелось закричать ей, что она… что он видел ее лежащей под… Но он воздержался. Следовало с ней встретиться. Ради этого он и прилетел в мрачный город, в ледяную страну, в черный комикс.

В такси, к неудовольствию водителя, он молчал.

Она открыла ему, стакан желтой жидкости в руке, покачиваясь. В серой толстой юбке, советской, без туфель, в черном свитере. Очень худая и с темным лицом. Свежий шрам меж правой бровью и виском. «Здравствуй, — сказала она, — ты как будто меньше сделался… ха-ха…» Она улыбнулась смещенной улыбкой, не в фокусе. Губы густо накрашены.

«Ты не могла удержаться, чтобы не выпить», — поморщился он. И тотчас пожалел о том, что выразил свое неудовольствие.

«На хера ты пришел… — бросила она и пошла по коридору в комнату. — Вместо того чтобы обнять меня, ты начал с недовольства».

Он предпочел остановить свое недовольство. Они вошли в комнату, и она уселась на кровать, а он в кресло. «А где твоя мать?» — спросил он.

«Дежурит в больнице. Ты съездил к родителям? Как они?»

«Грустно все оказалось. Печально до жестокости».

«Да-а…» — Она закурила.

«Почему ты такая худая… и почернела вся…»

«Ничто в горло не лезет потому что, еда их…»

«Зачем же ты тут торчишь третий месяц, слоняясь Бог знает где. Почему не возвращаешься в Париж?»

«Что ты хуйню городишь, а? — рассердилась она. — Ты же знаешь почему. Запила я, и с парнем спуталась…»

«Так распутайся… И вообще, долго ты будешь вести образ жизни девочки-потаскушки? Не говоря уже о том, что в наши времена твои случайные связи могут дорого обойтись мне — твоему постоянному партнеру…»

«Ладно, партнер, — она усмехнулась, — я тебя жить с собой не заставляю».

«Наглая ты девушка. Кто это еще с кем живет. Не ты ли в последний раз, когда я вернулся из Будапешта, клялась, божилась и плакала, что пить никогда не станешь, просила, чтоб я тебя не оставлял…»

Она зло ткнула окурок в пепельницу и стала долго раздавливать его, пепельница застучала по столу. «Скажи еще, что ты меня кормишь».

«И это тоже…»

Он глядел мимо нее в окно, где белесые здания сливались с грязными снегами, и пытался найти в себе пусть одно хотя бы чувство к ней. Ничего. Чужая злая русская женщина со свежим шрамом. Однако это вовсе не значило, что чувства не появятся через час или завтра. Однажды он ушел из их общего жилища на чердаке, возмущенный, собрал вещи, взял даже нужные книги, но вернулся через неделю. От грусти. Ему все же хотелось, чтобы они были: он и она, чтоб была их пара. Чтоб не зачеркивалось их прошлое…

Она водила пальцем по клетчатому пледу на кровати матери. Плед привезла матери она. Большие руки русской девушки пролетарского происхождения. Ему всегда нравились пролетарские девочки, вот что. Катьки-бляди из блоковской поэмы.

«У тебя на шее, Катя, шрам не зажил от ножа.
У тебя под грудью, Катя, та царапина свежа!»

Ожог, а не царапина под грудью, поправил Блока Индиана.

«Ах ты, Катя, моя Катя, толстоморденькая…
Гетры серые носила, шоколад Миньон жрала,
с юнкерьем гулять ходила — с солдатьем теперь пошла?»

«Что делать собираешься? В Париж вернуться не хочешь?»

«Шампанского хочу… — сказала она зло. — Открой мне бутылку в холодильнике, будь другом, я не умею их бутылки… я всегда обливаюсь этим софийским пойлом, а?»

«Исключено, ты же знаешь. Ни с тобой, ни в твоем присутствии я не пью, тем более открывать тебе бутылку…»

«Принципиальный мудак ты был, таким и останешься…» — Она встала и, заметно покачиваясь, ушла на кухню.

«Слушай, — сказал он ей вдогонку, — остановись, пора остановиться. Я куплю тебе билет, сходим в милицию или куда там у них следует явиться, заплатим штраф и улетим. Если возникнут осложнения, я все улажу… Соленов…»

«С чего ты взял, что я хочу возвращаться в Париж? — закричала она с кухни. — Что я там оставила? Что? Ты опять будешь стучать на своей пишущей машине, а я буду сидеть и ждать, пока ты обратишь на меня внимание. И так дни за днями…» — Ругаясь, она стучала на кухне предметами.

«Катька, — вспомнил он объяснение к поэме самого Блока, — здоровая, толстомордая, страстная курносая русская девка: свежая, простая, добрая — здорово ругается, проливает слезы над романами, отчаянно целуется… Рот свежий, «масса зубов», чувственный. «Толстомордость» очень важна (здоровая и чистая, даже до детскости)…»

Блок забыл руки, чрезмерно большие кисти рук, длинные пальцы, предназначенные, может быть, для черенка, рукояти ножа… Когда Индиана познакомился со своей «Катькой», она именно такой и была: свежей, простой, иногда пьяненькой. Но ее личная, особая «толстомордость» выражалась в могучей, всегда горячей шее и широких косточках плеч. Теперь «толстомордость» прошла, явились худоба и чернота…

60
{"b":"100915","o":1}