— Мы все знаем, что можем ошибаться, — радостно перебил его Эрнест, — если только не впадаем в глупое заблуждение — веру в непорочное восприятие.

Эрнест где-то вычитал эту фразу несколько недель назад, и ему не терпелось ввернуть ее в разговоре.

Доктор Вернер был не из тех, кто старается избежать дискуссий. Его не смутил такой отпор учеников, и он невозмутимо ответил:

— Не следует стремиться к ложной цели — абсолютной идентичности между мыслями говорящего и восприятием слушающего. В лучшем случае можно надеяться на приблизительную картину. Но скажите, кто-нибудь из присутствующих — включая хулиганствующий дуэт Макса и Морица, — он кивнул на Эрнеста и Рона, — сомневается, что хорошо интегрированная личность точнее воспримет намерения говорящего, чем, скажем, параноик, который вычитывает опасность для себя в каждой фразе собеседника? Лично я считаю, что мы себя недооцениваем, когда оплакиваем свою неспособность подлинно понять другого человека или воссоздать его прошлое. Это излишнее смирение привело вас, доктор Лэш, к сомнительной тактике — вы чересчур полагаетесь на принцип «здесь и сейчас».

— Как это? — хладнокровно спросил Эрнест.

— Потому что вы наиболее скептически из всех участников семинара относитесь к возможности точно вспомнить и ко всему процессу реконструкции истории пациента. И я думаю, что у вас это зашло так далеко, что вы запутали и пациента. Разумеется, прошлое зыбко, оно меняется в зависимости от настроения пациента, и, конечно, наши теоретические убеждения влияют на воспоминания, но я все равно верю, что в самой основе лежит правдивый подтекст, подлинный ответ на вопрос: «Правда ли, что мой брат меня ударил, когда мне было три года?»

— Правдивый подтекст — это устаревшая иллюзия, — отпарировал Эрнест. — Истинный ответ на этот вопрос невозможен. Его контекст — ударил ли вас брат со злобой или в игре, просто хлопнул ладонью или сбил с ног — навсегда утерян.

— Верно, — подхватил Рон. — Или он дал сдачи, потому что вы его ударили за секунду до того? Или он защищал вашу сестру? Или он вас ударил, потому что мать только что наказала его за шалость, совершенную вами?

— Подлинного подтекста не существует, — повторил Эрнест. — Все — интерпретация. Ницше это знал уже сто лет назад.

— По-моему, мы уклонились от цели нашего собрания, — вмешалась Барбара, одна из двух женщин — участниц группы. — Насколько я помню, оно задумывалось как семинар по контрпереносу.

Она посмотрела на доктора Вернера.

— У меня замечание к порядку ведения. Эрнест делает именно то, для чего мы здесь собрались — рассказывает о своих самых сокровенных чувствах по отношению к пациенту — а его за это сравнивают с землей. Что это вдруг?

— Верно, верно! — отозвался доктор Вернер. Его серо-голубые глаза блестели, он явно наслаждался этим бунтом, ситуацией, в которой подросшие дети, отложив соперничество, дружно поднимают руку на отца. По правде сказать, доктор Вернер был счастлив. Боже мой, думал он, только представьте себе! Фрейдовская первобытная орда, в полный рост, на Сакраменто-стрит! На мгновение он поколебался, не предложить ли группе эту интерпретацию, но передумал. Дети к этому еще не готовы. Может быть, позже.

Вместо этого он ответил:

— Но не забывайте: я не критиковал чувства доктора Лэша по поводу Мерны. Да любой терапевт переживал такое по отношению к неприятному пациенту! Нет, я не критикую его мысли. Я критикую только его несдержанность, его неумение держать свои чувства при себе.

Это спровоцировало еще один взрыв протестов. Некоторые защищали решение Эрнеста — открыто выразить свои чувства. Другие критиковали доктора Вернера за то, что он не строит доверительные отношения среди участников семинара. Участники хотят чувствовать себя в безопасности. Они не хотят уворачиваться от шпилек в адрес их терапевтических приемов, особенно если критика основана на традиционном психоаналитическом подходе, невозможном в обстановке нынешней медицины.

Наконец сам Эрнест заявил, что дискуссия стала непродуктивной, и предложил группе вернуться к теме его контрпереноса. Несколько участников рассказали о похожих пациентах, которые изматывают и истощают их, но самым интересным Эрнесту показалось замечание Барбары.

— Это не похоже на обычное сопротивление пациента, — сказала она. — Вы говорите, что она достает вас как никто другой, и вы раньше никогда так не грубили пациенту.

— Да, это правда, а почему так — я не знаю, — ответил Эрнест. — В ней есть черточки, которые меня бесят. Я злюсь из-за ее постоянных напоминаний о том, что она мне платит. Она все время пытается превратить наш процесс в куплю-продажу.

— А что, это не купля-продажа? — вмешался доктор Вернер. — С каких это пор? Вы оказываете ей услугу, она вручает вам чек. С виду похоже.

— Прихожане дают деньги на церковь, но церковная служба от этого не становится актом купли-продажи, — ответил Эрнест.

— Именно что становится! — не отступил доктор Вернер. — Только утонченной, завуалированной. Почитайте мелкий шрифт в конце молитвенника: не будет десятины — не будет, в конечном итоге, и мессы.

— Типичный аналитический редукционизм — все сводится к самому низкому уровню, — сказал Эрнест. — Я не принимаю этой теории. Терапия — не коммерция, и я не купец. Я не потому выбрал эту профессию. Если бы дело было в деньгах, я бы пошел в юристы, в инвестиционные банкиры, или в одну из богатых медицинских специальностей типа офтальмологии или рентгенологии. Терапия для меня нечто другое — можете называть ее проявлением caritas[16]. Я дал обет пожизненно служить людям. За мою службу, по счастливому совпадению, мне платят деньги. Но моя пациентка все время бьет меня этими деньгами по лицу.

— Вы даете и даете, — проворковал доктор Вернер самым профессиональным, мелодичным, утешительным голосом. — Но она ничего не дает в ответ.

Эрнест кивнул.

— Точно! Она ничего не дает в ответ.

— Вы даете и даете, — повторил доктор Вернер. — Вы даете ей лучшее, на что способны, а она все требует: «Дай мне наконец хоть что-нибудь стоящее».

— Именно это я и ощущаю, — уже мягче сказал Эрнест.

Этот обмен репликами прошел так гладко, что никто из присутствующих, за исключением, может быть, самого доктора Вернера, не заметил ни его переключения на завораживающий профессиональный голос, ни готовности Эрнеста уютно укутаться в предлагаемое теплое терапевтическое одеяльце.

— Вы сказали — в ней есть что-то от вашей матери, — заметила Барбара.

— Я и от нее почти ничего не получал.

— Ее призрак влияет на ваши чувства к Мерне?

— С матерью было по-другому. Это я держался от нее подальше. Я ее стеснялся. Мне не нравилось думать, что это она меня родила. Когда я был маленький — в восемь или девять лет — стоило матери подойти поближе, и мне казалось, что я задыхаюсь. Я как-то сказал своему психоаналитику, что моя мать «вытягивает из комнаты весь кислород». Эта фраза стала девизом, главным мотивом моего анализа. Мой аналитик все время к ней возвращался. Я помню, как смотрел на мать и думал: я должен ее любить, потому что она моя мать, но если бы она была посторонней женщиной, мне все в ней было бы неприятно.

— Итак, — сказал доктор Вернер, — мы выяснили кое-что важное о вашем контрпереносе. Вы уговариваете пациентку подойти поближе, но непреднамеренно подаете ей сигнал «не приближайся». Если она подойдет слишком близко, то вытянет весь воздух. И, без сомнения, она воспринимает второй сигнал и слушается его. И позвольте мне еще раз повторить: мы не можем скрыть эти чувства от пациента. Повторю еще раз: мы не можем скрыть эти чувства от пациента. В этом состоит наш сегодняшний урок. Сколько бы раз я это ни повторял, все равно будет мало. Никакой опытный терапевт не может сомневаться в существовании бессознательной эмпатии.

— И еще, — сказала Барбара, — в вашей сексуальной тяге к ней тоже есть элемент амбивалентности. Меня поразила ваша реакция на ее грудь — и желание, и отвращение. Вам нравится, что у нее на блузке пуговицы трещат, но в то же время это — неприятное воспоминание о мамочке.