— Откуда такое нетерпение? — спросил доктор Вернер, выскребая пепел из трубки и набивая ее резко пахнущим балканским табаком «Собрание». Когда его приглашали, он специально оговорил свое право на курение трубки.

— Говорите, она повторяется? — продолжил он. — Ноет? Требует от вас невозможного? Критикует вас и ведет себя не так, как положено порядочной, благодарной пациентке? Господи, юноша, она к вам ходит только четыре месяца! Это сколько — четырнадцать или шестнадцать встреч? А вот ко мне сейчас ходит пациентка, которая весь первый год — четыре раза в неделю, двести часов — говорила одно и то же. Снова и снова одни и те же жалобы — почему у нее не такие родители, не такие друзья, не такое лицо, не такое тело… одно и то же бесконечное нытье по тому, чего никогда не будет. В конце концов ей надоело себя слушать, надоело повторяться. Она сама поняла, что транжирит не только свое время у психотерапевта, но и всю свою жизнь. Вы не можете швырнуть правду в лицо пациенту; единственная настоящая правда — та, которую мы сами для себя открываем.

— Равномерное, взвешенное внимание, юноша, — твердо сказал он. — Вот что вы должны давать пациенту. Равномерное, взвешенное внимание; эти слова по сей день так же истинны, как в тот день, когда Фрейд произнес их впервые. Вот что от нас требуется — выслушивать пациента без предубежденности, без предвзятости, не позволяя личным реакциям сужать наш угол зрения. В этом — сердце и душа всей психоаналитики. Уберите это — и весь процесс окажется несостоятельным.

Тут группа взорвалась — все участники заговорили разом. Критика доктора Вернера в адрес Эрнеста сработала как громоотвод, притянув к себе все напряжение, копившееся в группе месяцами. Участников, собравшихся сюда с горячим желанием повысить свою квалификацию, рассердила явная, высокомерная элитарность пожилого консультанта. Они — измученные, заляпанные грязью солдаты с передовой. Каждый день им приходится работать во вредительских условиях, определяемых HMO, этой колесницей Джаггернаута. Явное равнодушие доктора Вернера к реальности психотерапевтической практики их страшно разозлило. Он был одним из немногих счастливчиков, не пострадавших от этой чумы — управляемого здравоохранения: он не работал со страховками; он по-прежнему вел богатых пациентов, встречаясь с ними по четыре раза в неделю, и мог себе позволить не торопиться, подождать, пока сопротивление пациента выдохнется и ослабеет. Участники семинара ощетинились из-за его бескомпромиссного подхода к стратегии психотерапии. И еще — его уверенности, самодовольства, некритичного приятия возведенной в закон догмы; это тоже разозлило собравшихся, наполнив их всегдашней желчью и завистью беспокойных скептиков к жизнерадостным верующим.

— Как вы можете говорить, что Эрнест видел ее только четырнадцать раз? — спросил один участник. — Да я счастлив, если HMO дает мне восемь сессий! И только если я вытащу из пациента волшебное слово — самоубийство, месть, поджог, убийство — только тогда есть шанс выклянчить еще несколько сессий. У какого-нибудь менеджера, ничего не смыслящего в клинической практике, которому платят за отказы на просьбы вроде моей.

Другой воскликнул:

— Доктор Вернер, я не уверен, что Эрнест допустил ошибку. Может быть, его острота насчет майки не была оплошностью. Может быть, именно это нужно было услышать пациентке. Мы же говорили о том, что час у психотерапевта — это микрокосм всей жизни пациента. Если эта пациентка наводит на Эрнеста тоску и уныние, она, несомненно, точно так же действует на всех окружающих. Может быть, Эрнест оказал ей услугу своей откровенностью. Может быть, он просто не может ждать двести часов, пока она сама себе надоест.

И еще один:

— Доктор Вернер, порой эти тончайшие аналитические процедуры — явный перебор. Они слишком тонки и слишком мало имеют отношения к реальности. Эта теория, что эмпатическое подсознание пациента всегда улавливает чувства терапевта — я в нее не верю. Мои пациенты обычно в кризисе. Они приходят раз в неделю, а не четыре, как ваши, и слишком сильно захлебываются собственными проблемами, чтобы улавливать нюансы моего настроения. Бессознательная настройка на чувства терапевта — у моих пациентов нет на это ни времени, ни желания!

Доктор Вернер не мог оставить это заявление без ответа.

— Я знаю, что этот семинар посвящен контрпереносу, а не психотерапии как таковой, но их невозможно разделить. Раз в неделю, семь раз в неделю — неважно. Работа с контрпереносом всегда влияет на ход терапии. В какой-то момент терапевт неизбежно передает пациенту свои чувства по отношению к нему. Я еще ни разу не видел, чтобы этого не случилось! — и он взмахнул трубкой, чтобы подчеркнуть это утверждение. — И поэтому мы обязаны понять — и проработать — свои невротические реакции на пациентов.

— Но здесь, в этой ситуации с… с майкой, — продолжал доктор Вернер, — речь идет даже не о нюансах; мы имеем дело не с тонкостями восприятия пациентом чувств терапевта. Доктор Лэш открыто оскорбил пациентку — никаких тонкостей, никаких догадок здесь не было. Я бы халатно отнесся к своим обязанностям, если бы не заклеймил это поведение как вопиющую терапевтическую ошибку — ошибку, угрожающую самим основам терапевтического союза. Не позволяйте калифорнийской расхлябанности тлетворно влиять на терапию. Анархия и терапия несовместимы. Какой первый шаг в терапии? Вы должны построить надежный каркас. Я вас спрашиваю — как пациентка доктора Лэша может теперь заниматься свободными ассоциациями? Как она может быть уверена, что терапевт примет ее слова с равномерным, взвешенным вниманием?

— Разве любой терапевт способен на равномерное, взвешенное внимание? — спросил Рон, внимательный терапевт с окладистой бородой, один из близких друзей Эрнеста; еще со студенческих лет их связывала общая склонность к ниспровержению авторитетов. — Фрейд, например, не был способен. Посмотрите на истории его пациентов — Доры, человека с крысами, маленького Ганса. Фрейд всегда входил в жизнь своих пациентов. Я считаю, что занимать полностью нейтральную позицию — не в человеческих силах. Именно это утверждается в новой книге Дональда Спенса. Вы в принципе не можете ощутить то, что реально переживает пациент.

— Тем не менее, вы должны стараться слушать пациента, не допуская, чтобы ваши личные чувства замутняли восприятие, — ответил доктор Вернер. — Чем более вы нейтральны, тем ближе вы подойдете к подлинному смыслу, вкладываемому пациентом.

— Подлинному смыслу? Нельзя воспринять подлинный смысл переживаний другого человека, это самообман, — отпарировал Рон. — Посмотрите, сколько утечек происходит в процессе общения. Сначала пациент превращает некоторые из своих переживаний в произвольные образы, а потом эти образы — в выбранные им слова…

— Почему «некоторые»? — прервал его доктор Вернер.

— Потому что многие чувства пациент не может выразить. Но позвольте мне закончить. Я говорил о том, что пациенты превращают образы в слова. Даже этот процесс не является чистым — на выбор слов очень сильно влияют отношения пациента со слушателями, существующие в его воображении. И это лишь та часть, которая относится к передаче. Потом происходит обратный процесс: если терапевт хочет понять значение слов пациента, он должен перевести эти слова в свои собственные, личные образы, а потом — в свои собственные чувства. К концу этого процесса сохранилось ли какое-то подобие первоначальных чувств? Какова вероятность, что один человек действительно поймет переживания другого? Или, иными словами, что двое, слушая третьего, поймут его одинаково?

— Это как игра в испорченный телефон, — встрял Эрнест. — Один шепчет фразу на ухо другому, другой третьему, и так по кругу. Когда фраза возвращается к тому месту, откуда вышла, она уже ничего общего не имеет с первоначальным вариантом.

— А это означает, что слушать — не значит регистрировать, — сказал Рон, выделяя голосом каждое слово. — Слушание — творческий процесс. Потому меня всегда раздражает утверждение, что психоанализ — наука. Он не может быть наукой, потому что наука требует точного измерения достоверных внешних данных. В терапии это невозможно, потому что слушание — творческий процесс. Мозг терапевта, измеряя, искажает.