— Мерна, я знаю, что сердился на тебя на прошлой встрече, когда нагрубил тебе. Но не совсем понимаю, почему это произошло. Мне казалось, что ты упрямишься. У меня было ощущение, что я стучу в твою дверь, стучу и стучу, а ты не открываешь.
— Я делала все, что могу.
— Наверное, до меня это не дошло. Мне казалось, что ты знаешь, почему важно сосредоточиться на «здесь и сейчас», на наших отношениях, но все равно притворяешься, что не знаешь. Видит Бог, я тебе уже столько раз пытался это объяснить. Помнишь, на первой встрече мы говорили про твоих предыдущих терапевтов? Ты сказала, они были далекие, холодные, отстраненные. А я тебе сказал, что буду рядом с тобой, что нашей главной задачей будет исследование наших отношений. И ты сказала, что тебя это очень радует.
— Ерунда какая-то. Вы думаете, я нарочно сопротивляюсь. Тогда зачем, по-вашему, я сюда езжу, раз за разом, в такую даль, да еще плачу полторы сотни в час? Сто пятьдесят долларов — может, для вас это мелочь, а для меня — нет.
— На каком-то уровне это не имеет смысла, а на другом — вполне. Вот как я это вижу. Ты недовольна своей жизнью, одинока, чувствуешь, что тебя никто не любит, что тебя вообще нельзя любить. Ты приходишь ко мне за помощью — прилагаешь усилия, ездишь действительно издалека. И тратишь много денег, да-да, я слышу, когда ты об этом говоришь. Но в этот момент что-то происходит — я думаю, дело в страхе. Я думаю, что близость другого человека тебя пугает, и ты сдаешь назад, закрываешься, выискиваешь у меня недостатки, высмеиваешь то, чем мы занимаемся. Я не говорю, что ты это нарочно делаешь.
— Если вы меня так хорошо понимаете, почему тогда сказали про майку? Вы так и не ответили.
— Ответил, когда сказал, что рассердился на тебя.
— Не похоже на ответ.
Эрнест опять принялся рассматривать свою пациентку и подумал: «Да знаю ли я ее на самом деле? Откуда этот порыв прямоты? Но это долгожданный, бодрящий ветер — и уж всяко лучше того, чем мы до сих пор занимались. Я постараюсь поймать его в свои паруса и проплыть как можно больше.»
— Мерна, ты права. Моя острота насчет майки ни в какие ворота не лезет. Это глупое замечание. И грубое. Прости меня. Не знаю, что меня толкнуло. Я бы очень хотел знать причины.
— Я помню по записи…
— А я думал, ты ее не слушала.
— Я этого не говорила. Я сказала, что забыла ее принести, но я ее слушала дома. Вы сказали про майку сразу после того, как я захотела познакомиться с кем-нибудь из ваших богатых и неженатых пациентов.
— Верно, верно, я вспомнил. Мерна, я поражен. Мне почему-то казалось, что наши сеансы для тебя не имеют никакого значения, и ты не запоминаешь, что на них происходит. Давай вернемся к моим чувствам на прошлой встрече. Одно я точно помню — то замечание насчет богатых пациентов меня по-настоящему задело. Кажется, как раз перед этим я спросил, чем бы мог тебе помочь, а это был твой ответ. Я почувствовал себя униженным; твое замечание меня обидело. Я должен быть выше этого, но и у меня есть свои слабые места… и слепые пятна тоже.
— Обидело? Что это мы такие нежные? Я просто пошутила.
— Может быть. А может быть, не просто. Может быть, ты таким образом выразила ощущение, что тебе от меня никакого толку — в лучшем случае я гожусь на то, чтобы тебя с кем-то познакомить. Поэтому я почувствовал себя невидимым. Лишенным ценности. И, наверное, именно поэтому я тебе нагрубил.
— Бедняжка! — пробормотала Мерна.
— Что?
— Ничего… еще одна шутка.
— Я не позволю себя отпугнуть такого рода замечаниями. По правде сказать, я думаю, не стоит ли нам перейти на две встречи в неделю. Но на сегодня наше время кончилось. Мы уже заехали в следующий час. Давай начнем с этого места через неделю.
Эрнест был рад, когда Мернин час кончился. Но по иным причинам, чем всегда: ему не было скучно, она его не раздражала — он вымотался. Его «вело», как боксера, получившего сильный удар в голову. Он шатался. Висел на канатах.
Но Мерна еще не закончила с ударами.
— Я вам не очень симпатична, а? — заметила она, беря сумочку и начиная подниматься со стула.
— Наоборот, — ответил Эрнест, полный решимости продолжать работу. — На этой сессии я чувствовал, что мы особенно близки. Сегодня было страшно и тяжело, но мы отлично поработали.
— Я не об этом спросила.
— Но я чувствую именно это. Иногда я чувствую себя дальше от тебя; а иногда — ближе.
— Но я вам на самом деле не нравлюсь?
— «Нравиться» — неоднозначное понятие. Иногда ты делаешь что-то такое, что мне не нравится; иногда некоторые твои черты мне очень нравятся.
Ага, ага. Например, большие сиськи и шорох колготок, подумала Мерна, доставая ключи от машины. В дверях Эрнест, как обычно, протянул ей руку. Мерне стало противно. Ей совершенно не хотелось вступать с ним в физический контакт, но отказаться она не могла. Она едва коснулась его руки, быстро отпустила и вышла не оглядываясь.
Той ночью Мерна никак не могла заснуть. Она лежала без сна, не в силах выкинуть из головы то, что доктор Лэш наговорил о ней на пленке. «Ноет», «скучная», «острые углы», «узость», «вульгарна» — эти слова без устали крутились у нее в мозгу. Ужасные слова, но больнее всего было замечание о том, что она никогда не сказала ничего интересного или красивого. А от его желания, чтобы она писала стихи, у нее на глаза навернулись злые слезы.
Она вспомнила давно забытый случай. Лет в десять или одиннадцать она писала много стихов, но втайне ото всех, особенно от сердитого, вечно всем недовольного отца. Его еще до рождения Мерны выгнали из хирургической ординатуры за пьянство, и он влачил остаток жизни разочарованным, сильно пьющим доктором в мелком городишке. Он принимал больных у себя дома и проводил вечера перед телевизором, со стаканом бурбона «Олд Грэнддэд». Мерне так и не удалось пробудить в нем интерес. Отец ни разу в жизни не выразил любви к дочери.
Ребенком Мерна была страшно любопытна. Как-то раз, когда отец ушел по вызовам, она перерыла верхние отделения и ящики отцовского стола с убирающимся верхом и нашла под стопкой медкарт пациентов пачку пожелтевших любовных писем. Одни были от ее матери, другие — от женщины по имени Кристина. Под письмами Мерна с удивлением обнаружила кое-какие свои стихи. Бумага, на которой они были написаны, на ощупь была странно влажной. Мерна забрала их назад и, повинуясь внезапному импульсу, стянула заодно письма Кристины. Через несколько недель, в облачный осенний день, она запихала их вместе со всеми остальными своими стихами в кучу сухих платановых листьев и подожгла. Весь вечер она сидела и смотрела, как ветер забавляется пеплом ее стихов.
С тех пор между нею и отцом упал занавес молчания. Непроницаемый. Отец так и не признался, что вторгся в ее личную тайну. Мерна тоже не призналась. Он ни разу не упомянул о пропавших письмах, а она — о пропавших стихах. Мерна больше не написала ни единого стихотворения, но не переставала гадать, почему отец хранил ее стихи, и почему страницы были мокрые. Иногда она представляла себе, как он читает ее стихи и рыдает над их красотой. Несколько лет назад Мерне позвонила мать и сказала, что у отца удар. Мерна бросилась в аэропорт, успела на первый самолет домой, но по прибытии в больницу увидела только пустую палату и голый матрас под прозрачным полиэтиленом. Санитары унесли тело всего несколько минут назад.
В свою первую встречу с доктором Лэшем Мерна вздрогнула, увидев, что у него в кабинете стоит антикварный стол с убирающимся верхом. У отца был такой же. Очень часто во время долгих пауз на сессиях Мерна ловила себя на том, что разглядывает стол. Она так и не рассказала доктору Лэшу ни о столе и его тайнах, ни о своих стихах, ни о долгом молчании между ней и отцом.
Эрнест той ночью тоже плохо спал. Он снова и снова прокручивал в голове свой доклад про Мерну, прочитанный на семинаре по контрпереносу два дня назад. Группа встречалась в комнате для групповой терапии, при кабинете одного из участников, на «Улице Кушеток», как прозвали верхнюю часть Сакраменто-стрит. Вначале у семинара не было руководителя, но дискуссии стали такими жаркими, и спорщики так часто переходили на личности, что пару месяцев назад группа наняла консультанта, доктора Фрица Вернера — пожилого психоаналитика, автора множества глубоких статей по контрпереносу. Рассказ Эрнеста про Мерну вызвал особенно оживленную дискуссию. Доктор Вернер похвалил Эрнеста за готовность открыться перед группой, но подверг резкой критике его терапию, особенно замечание насчет майки.
