Крайне раздражал селян и «еврейский вопрос». Если ранее руководителями низового уровня были «свои», с которыми при случае можно было и договориться по-хорошему то с ростом польского влияния во владениях магнатов появились евреи, постепенно взявшие на себя функции экономов и распорядителей. Ничего криминального в этом, строго говоря, не было. В Польше евреев привечали, поскольку тамошнее общество, жестко разделенное на крестьян и воинов, нуждалось в ремесленниках, торговцах и всякого рода специалистах, но при этом немцам не доверяло. Вполне логично со стороны панов было пригласить евреев и на Kresy Однако деловая хватка новых управляющих, выжимавших для пана максимум дохода, не забывая, разумеется, себя, и при этом совершенно чужих, очень сильно осложняла «поспольству» и так с каждым годом все более мрачневшую жизнь.

Вполне разделяли мнение села и мещане: во-первых, права и привилегии, автоматически и в полной мере распространяющиеся на католиков, для православных были предметом недостижимой мечты, а во-вторых, оседавшие в городах еврейские купцы и торговцы оказались весьма опасными конкурентами, к тому же еще имеющими неплохие связи.

Апокалиптические настроения в обществе тихо, но активно подогревало духовенство, оскорбленное своей второсортностью, предельно отрицательно оценившее массовую миграцию «нехристей» и опасавшееся иезуитов, вовсю охмурявших паству, вовлекая ее если и не прямо в католичество (тут иммунитет был серьезный), то в новоявленное униатство (подробнее об этом мы поговорим чуть позже). Причем следует отметить, что не только по меркантильным соображениям. Вопросы вероисповедания в те времена были для людей очень насущны и болезненны, а поскольку большинство «простецов» были, как говорилось в те времена, «обрядоверами», в их понимании, в Рай или в Ад пойдет после смерти душа, зависело от малейшего канонического нюанса. «Греко-Католический» же проект каноническим не был – более того, насквозь пропах политикой. А коль скоро так, то получалось, что души, попавшие в сети униатов (а уж уговаривать они умели), после смерти обрекались Пеклу, что мало волновало миссионеров из Ватикана, но никак не устраивало православных иерархов, чувствовавших ответственность за свою паству.

С каждым годом все больше и больше психовали запорожцы. Репрессии 1637–1638 годов их напугали очень крепко, однако на Сечь постоянно бежали крестьяне из числа бывших «нереестровых», Сечь же была не резиновая, а насчет сбросить излишки, отправив их пограбить турок и татар, имелся строжайший запрет. Нарушать его «лыцари» пока что опасались, но и терпеть дальнейшее перенаполнение своих куреней уже не могли по причинам не столько уже социального, сколь чисто физиологического характера. Грубо говоря, жрать было нечего, а гадить негде.

И наконец, на полном взводе были реестровые. Ранее они, имевшие что терять, в подавляющем большинстве (исключения, конечно, бывали, но единичные), даже выступая против властей, вели себя аккуратно, не сжигая за собой мосты и легчайше принося в жертву собственных лидеров, не говоря уж о «быдле». Теперь все изменилось. Позже Варшаве будет очень трудно понять, почему эти солидные, положительные и очень себе на уме дядьки с дивным единодушием изменили «короне», а затем и отказались возвращаться в лоно на тех условиях, которых добивались полвека. А между тем причины были вполне очевидны. Именно в годы «золотого покоя» началось то, чего казацкая старшина более всего опасалась и во что до последнего момента пыталась не верить, – конфискации земель. Даже тех, на которые имелись, казалось бы, совершенно безупречные документы. По всему получалось, что уберечь собственность можно было лишь поменяв веру, но при этом став «латыной», человек терял контакты на Сечи, а вместе с ними и ценность в глазах поляков. Оказавшись в лучшем случае одним из мелких шляхтичей, кормящихся с магнатского стола, а в худшем – жертвой все тех же претензий на землю со стороны более «социально своего» приезжего поляка. В общем, на исходе «десяти лет счастья» на полном взводе были даже самые законопослушные реестровые. Вроде чигиринского сотника Богдана Зиновия Хмельницкого.

Цепь событий, в итоге которых немолодой, положительный, хотя и сильно пьющий, иезуитами воспитанный и запредельно лояльный властям (даже в период массовых репрессий 1637–1638 годов он вышел сухим из воды, отделавшись понижением по службе) человек оказался во главе мятежа, известна хорошо. Даже, пожалуй, слишком хорошо, поскольку масса подробностей при самой минимальной критичности взгляда вызывают серьезнейшие сомнения.

Согласно официальной версии, «агенты чигиринского старосты во главе с подстаростой Чаплинским отняли у Хмельницкого хутор Субботов, насмерть засекли десятилетнего сына и увезли жену-польку».

Однако, как указывается во всех без исключения источниках, детей у Богдана было трое, два мальчика и девочка, и все выросли вполне благополучно, хотя ни у кого жизнь не сложилась удачно. Так что «засеченный насмерть» – просто жалостливая легенда, скорее всего, запущенная в массы пиара ради.

Как и «увезенная жена». То есть польку-то увезли, да вот только была она Богдану не женой, а «воспитанницей», то есть содержанкой. Видимо, с непростым прошлым – иначе бы молодая и, видимо, красивая не стала бы жить во грехе с пожилым «схизматиком». И допустить, что она приняла православие, тоже не получается, поскольку вышеупомянутый Чаплинский позже оправдывался (и оправдался-таки) тем, что не мог вынести такого унижения католички и не похитил ее, а спас, причем фактически по ее просьбе, поскольку она оказала ему честь выйти за него замуж и они обвенчаны. В общем, как сказал по другому поводу Иосиф Виссарионович, «нэ так все было, савсэм нэ так». Дама просто устраивала личную жизнь.

А вот что хутор отняли – правда. Чистая и беспримесная. Поскольку должным образом оформленных бумаг на владение у него не было, а королевский «привилей», где указывалось, что хутор подарен отцу Богдана за героизм в бою под Хотином, серьезным документом не считался. Право на аренду давал, но не более того. А богатый и де-юре бесхозный хутор привлекал слишком многих.

Так что правды сотник не нашел, добившись через суд только права на небольшую компенсацию за благоустройство владения. Начал горячиться. На пару недель угодил в кутузку. На нарах поразмыслил и, выйдя на свободу, вновь за саблю хвататься не стал, а чин-чином поехал подавать апелляцию в Варшаву благо кое-какие связи там имел, и, судя по всему, немалые, поскольку сумел добиться не только заседания по своему вопросу в Сенате, но и аудиенции короля. Сенаторы, правда, выслушав жалобу, сочувственно покачали головами: дескать, все понимаем, пан сотник, однако dura lex, sed lex, так что ничем помочь не можем. Зато король…

Дальнейшее, возможно, легенда. Даже если беседа главы государства с офицером пограничных рэйнджеров в самом деле случилась, проходила она с глазу на глаз. Однако логически она настолько убедительна, что очень похожа на правду, то есть, а скорее всего, правдой и является.

Действительно, Владислава Вазу злые языки именовали «казацким крулем». С юности он имел дело с казаками, ходил с ними в походы, воевал плечом к плечу, имел среди них много знакомцев. Видимо, лично знал и Хмельницкого, иначе вряд ли дал бы ему аудиенцию по столько пустяковому поводу, как «проблема хутора».

Однако важно другое. Именно в это время король, зажатый магнатами в угол и на три четверти превращенный в нынешнюю английскую королеву, в последний раз пытался вернуть утраченные полномочия. Благо повод имелся: аккурат в то время Папа Римский призвал монархов Европы в складчину устроить крестовый поход против турок. Выбив из Сената и сейма деньги на наем армии, можно было сходить на войну, лично возглавив войска, и приручив солдат, а затем сделать радным панам предложение, от которого они в новых условиях не смогут отказаться. Однако сенаторы, тоже не идиоты, предложение короля, даром, что со ссылкой на Папу, не допустили даже до обсуждения в Сейме. Идея крестового похода сорвалась.