Не чересчур ли?

Явно чересчур.

И понять что-то можно, лишь проанализировав итоги деятельности экс-гетмана с точки зрения чистого, не замутненного идеологией прагматизма.

Итак.

Откажемся от допущения, что Дорошенко был идиотом, не понимавшим, к чему приведет назначение Многогрешного и чем чревато вторжение янычар. А отказавшись, проверим сухой остаток. Первое: «проверка на вшивость» Брюховецкого, завершившаяся устранением ненадежной марионетки и окончательным подавлением сепаратистских настроений в «русской» сфере влияния. Второе: переориентация татарской активности с московских границ на польские. Третье: втягивание «поднявшейся с колен» Порты в изматывающую войну на истощение с историческим противником Москвы. Наконец, четвертое: предельное ослабление турецкими руками Польши, надолго выводящее ее из числа активных врагов, и превращение одни неприятности приносящего Правобережья в ничейную зону. Нет, друзья, как хотите, а лично мне преференции, полученные Петром Дорофеевичем в Белокаменной, напоминают отнюдь не милость к падшему, а заслуженную награду ветерану невидимого фронта, потратившему жизнь на службу Отечеству.

Уход с политической арены Дорошенко не очень огорчил Порту. Вассалом он, конечно, был верным, однако специфическая верность казачества ни у кого, в том числе и турок, иллюзий не вызывала. К тому же ресурс гетмана был полностью исчерпан, а в запасниках у Порты имелся сменщик, совершенно управляемый и при этом теоретически обладавший некоторой харизмой.

По крайней мере, её отблеском. Правда, Юрась (его, давно уже не ребенка, иначе не называли) Хмельницкий монашествовал, но, скорее, по суровой необходимости. Нравы в монастыре были казарменные, а мужику, как показали дальнейшие события, хотелось, и хотелось сильно. Да даже если бы и по своей воле поклоны бил, это мало кого интересовало: константинопольские иерархи по просьбе султана кого угодно бы хоть расстригли, хоть обрезали. А поскольку указание воспоследовало, весной 1677 года срочно сбросивший рясу Юрко уже трясся в янычарском обозе в качестве не столько «гетмана Войска Запорожского» (диван Блистательной Порты понимал, что особых оснований именоваться так дважды «экс» не имеет), сколько «князя Сарматийского», поскольку было решено преобразовать Правобережье в «правильное» вассальное государство. Впрочем, пользы от «князя» туркам было немного. Вояка он был никакой, а на призывы к казачеству, мещанам и посполитым признать его «князем Малоруской Украйны и вождем Войска Запорожского» не откликался никто. Магия папиного имени, как выяснилось, уже потускнела, по крайней мере, на правом берегу, и турки понемногу теряли к марионетке как интерес, так и уважение. Однако стерегли, не позволяя сбежать, поскольку других подходящих кандидатур на тот момент не имелось. После Чигиринских походов 1677-78 годов и разрушения гетманской столицы, Юрий Хмельницкий поселился в Немирове и «правил» вконец разоренным краем под надзором главы Подольского пашалыка.

Как вскоре выявилось, «князь Сарматийский» оказался той еще зверюгой. Напрочь лишенный способностей отца, он с перебором унаследовал все его пороки. В общем, туркам было плевать, что происходит на «подмандатной» территории, но, поскольку янычары тоже люди, злобные капризы сорокалетнего балбеса, его дикие пьянки и склонность к изнасилованиям в извращенной форме всего, что шевелится, им скоро надоели, и Юрия Зиновьевича, сняв за несоответствие, засадили «за грати», заполнив вакансию господарем близлежащей Молдовы. Тот оказался человеком дельным, начал налаживать колонизацию опустевшего края греками, однако поляки вскоре захватили бедного румына в плен, а замену ему найти оказалось не так просто. В итоге «гетманом» был назначен сперва некий Сулима, быстро сгинувший, затем некий Самченко, сгинувший еще быстрее, и, наконец, крымский хан в качестве внешнего управляющего, а престол крохотного «Княжества Сарматийского» со столицей в местечке Немиров вновь занял спешно выдернутый с нар Юрась. На свою же голову. Ибо, ощутив себя незаменимым, разошелся так, что прежние провинности теперь казались подростковым рукоблудием. И однажды, углядев на улице симпатичную еврейку, утащил ее, всласть изнасиловал, потом для вящего кайфа помучил, а труп бросил в реку. На что безутешный супруг ответил иском. Но не в «княжеский» суд, а паше, поскольку, как выяснилось, имея каменецкую прописку, был турецкоподданным. Озадаченный паша, не имея прецедента (с одной стороны, все ясно, но с другой, потерпевшая все-таки не мусульманка, а ответчик лицо из номенклатуры), запросил Стамбул. И получил ответ: неважно, мол, мусульманка или нет, в Блистательной Порте все равны перед законом, если, конечно, у величайшего из великих нет иного мнения. А величайший из великих заинтересоваться не изволил. Дальше пошло без волокиты. «Князя Сарматийского» повесткой вызвали в Каменец, ввели в курс дела и удавили, после чего выбросили тело в ту же реку, куда он велел бросить несчастную. «Как! ради простой жидовки!», — только и успел, если верить летописи, воскликнуть урод, на свою беду слишком поздно осознавший, что жить в правовом государстве — не только привилегия, но и ответственность…

Однако развернемся на восток. Гетман Многогрешный к этому времени давно уже был неактуален. Выходец из низов, выдвинувшийся в годы войны, крепкий хозяйственник, принципиальный сторонник «царя восточного» и, в противоречие пугающей фамилии, видимо, приличный человек (по крайней мере, в материалах уголовного дела нет ни слова о лихоимстве, насилии и прочем в этом роде), он оказался слаб. Решив, что подчиненные, которых он в свое время спас от плахи, будут ему верны по гроб жизни, он совершенно оторвался от жизни и по пьяному делу (а пил Демьян Игнатьевич крепко и с душой) нес все, что подсознание диктовало. Не предполагая, что ближний круг, тихо презирающий «босяка», подливая и поддакивая, каждое слово протоколирует и, снабдив должными комментариями, отправляет в Москву. И был крайне удивлен, когда весенней ночью 1672 года, в ходе очередного сабантуя, свои же хлопцы, связав, и бросили его в возок без окон, охраняемый невесть откуда взявшимися стрельцами в синих московских кафтанах. Так, в полном, как тогда говорили, «изумлении» он перенес путь в Белокаменную, год допросов по обвинению в связях с султаном, ханом, Дорошенко и всеми-всеми, кроме поляков, несколько пыток — и уехал в Селенгинский край, где много лет спустя и скончался. А гетманом Левобережья стал войсковой судья Иван Самойлович, более чем засветившийся в январской резне 1668 года, но прощенный под личное ручательство предшественника, твердо ставший на путь исправления и к моменту разоблачения «изменника государева и вора Демки» окончательно перековавшийся.

Ничем особым новый гетман себя не проявил. Средненький администратор, неплохой рубака, третьеразрядный полководец и превеликий стяжатель, он до дрожи боялся государева гнева и все распоряжения выполнял неукоснительно. Пока дело не касалось презренного металла. Тут осторожность ему изменяла. Вообще, долгая, аж 16 лет (до него никто так долго булаву нет удерживал) эпоха Самойловича вошла в летописи и думы как период самой наглой и разнузданной коррупции, многократно умноженной произволом гетманских чиновников.

Во время Чигиринских походов, когда жизнь на западном берегу стала вообще уж невыносимой и побежали те, кто по каким-то причинам там еще оставался, вплоть до отъявленных мазохистов, Москва приняла решение ввести исход в сколько-нибудь организованное русло. Самойловичу выделили денег из казны и приказали беглецов привечать, выдавать подъемные «на войсковой и государев кошт» и расселять на территории Гетманщины и Слобожанщины. Помимо элементарного альтруизма, который, конечно же был (защитить пока не можем, так надо спасать, чай, не нехристи), у юного царя Федора Алексеевича и бояр имелись, конечно, и вполне прагматические резоны: опустевшая территорию теряла ценность в глазах претендентов, что автоматически способствовало обеспечению безопасности левой, «своей» стороны. Нынешние мифологи, скорбящие о «сгоне», почему-то не любят вспоминать, что «сгоняла» бедолаг как раз не Москва, а совсем наоборот. Кроме того, льготы «согнанным» были столь значительны, что массы коренных обитателей левого берега, прикидываясь беженцами, всеми правдами и неправдами стремились переселиться на отведенные земли. Не удержался от соблазна погреть руки на московском бюджете и Самойлович, не только не выделяя, как было велено, денег из своей казны, но и вовсю прикарманивая присланное. Вообще, хотя режим «поповича» (его отец трудился священником) был достаточно по тем временам «вегетарианским», податное население гетмана ненавидело за непомерную алчность, следствием которой стала возведенное в ранг доблести взяточничество, снизу доверху скрепленное круговой порукой. «Родына» («Семья»), как называли гетманскую камарилью, сосала соки, не глядя из кого, отчего мнение народное, нечастый случай, вполне совпадало с мнением казацкой элиты.