Под пьяный зык, топот и крики разгулявшихся гостей у Маруси пробуждается смутное воспоминание о прежней жизни. К извечной тоске народных колыбельных песен — предчувствие тяжкой судьбинности жизни — примешивается тоска о несбывшемся, придающая песне изумительную музыкальность горьчайших народных причитаний.

По настоянию барина, она выходит с сыном. «Хороша да некрещена», — вопят гости и подстрекают барина дать клятву свезти ее в церковь к обедне.

Еще в окнах «рассветные седи, рассветные сквози». Спит барыня

Это он — Мóлодец, весть подает и, чуя беду над нею, хочет переломить судьбу и спасти ее от окончательной гибели — на вечность.

Бой меди — бой рока — звонят к обедне. Барин велит коней запрягать.

Под санный бег, под вьюжный запев Маруся в видениях метели воочию видит всю свою прежнюю жизнь: мертвого брата, мертвую мать, подружек и, наконец, себя алым цветком, на перекрестке.

У церкви вход загораживает толпа нищих, тех же, на этот раз в рубищах, «гостей».

Идет обедня. Поет хор. Голос священника и голос его — Мулодца, оттуда ей весть подающий.

Ратоборство двух голосов — спор о душе.

Слова божественной службы и его слова:

Он над нею — знает, близок час, неотвратимое свершится — ибо судьба неодолима. Но, как и тогда, невольно вовлекая ее в круг гибели, он все-таки пытается бороться с судьбой. И там не умерла в нем любовь человеческая.

И, жалея Марусю, еще пытается предостеречь:

в левую оконницу, куда приник он тайно и куда влечется она.

С первых строк, поднявшаяся, неоскудевающая волна напряжения, все нарастая, в последней главе достигает наивысшего, трагического пафоса.

Грозный возглас, и голос его —

и снова — Оглашеннии — Она прощается с сыном — никнет —

Голос мулодца-человека в последний раз молит:

Грянул торжествующий хор — херувимская:

Удар — окно настежь. Никакие силы, никакие законы.

В окна потоком огонь: Маруся — при звуках своего имени вспомнившая, себя нашедшая — к нему —

Передать содержание Мулодца — хотя оно ясно и последовательно развертывается — трудность непреодолимая. Слишком музыкально связаны между собой строфы — все строчки нерасторжимые звенья — хлынувший ливень звуков, колокольный разлив — сыгравшийся оркестр — не разъять на отдельные части — не расчленить звуков. Чтобы полностью воспринять, надо прочесть целиком — никакой пересказ не передаст ритмически-музыкального богатства.

Излагая содержание, хотелось отметить одну из сторон творчества Цветаевой — переплетение, перекличка жизни «этой» — земной и «той».

Слова, которыми заканчивается «Мóлодец», для М.Цветаевой знаменательны.

<Отрывок>

<…> После холодных, мраморных стихотворений Сергея Маковского — «Поэма Конца» Марины Цветаевой. Автор — создатель «культурного» эпоса. Каким-то чудом (чудом рождения, вероятно!) похищено перо у сказочной Птицы русской народной песни — и пишутся, пером этим, «цивилизованные» — сюжетно и формально — стихотворения. Вместо того чтобы поздравить «цивилизацию» (или, по крайней мере, оскорбиться за эпос!), некоторые критики… разводят руками. Может быть, Марина Цветаева и повинна немного в этом жесте. Может быть, она, желая весь мир вещей собрать в свое поэтическое объятие, жертвует для этой великой цели некоторыми маленькими человеческими привычками мышления… возможно. Что следует удержать из «Поэмы Конца», это — все. <…>

Тлетворный дух

Недавно я написал в «Нов<ом> вр<емени>» небольшую рецензию о сборнике «Ковчег».[337] В этом сборнике есть произведение Марины Цветаевой «Поэма Конца». Эту поэму я назвал набором слов и издевательством над читателем.

Я имел некоторое право на это. Во-первых — я не присяжный критик, — а потому могу говорить все, что думаю, не справляясь о моде. Во-вторых, я действительно понял очень мало (критики Марины Цветаевой обыкновенно говорят: «Передать содержание ее поэмы трудность непреодолимая»[338]). В-третьих, я действительно ощутил почти физически то издевательство, о котором писал.

Да будет позволено мне рассказать, при каких обстоятельствах это было. Я был ночью в карауле на охране наших знамен. На кладбище было тихо; в караульном помещении потрескивала печь, было светло. В полном одиночестве, в полной тишине, были слышны не только отдаленные шаги, но даже шорохи. И, когда, после обхода вокруг церкви, я убедился, что все спокойно и тихо, я вошел в караулку и мне захотелось, в этой тиши и одиночестве, прочесть хорошую русскую книгу.

Я вынул из кармана хорошую русскую книгу — и стал читать.

Там было написано: