Скрытые твои ресницы, Без огня сожжена! Отчего я не девица, А чужая жена! Отчего-то людям спится, А мне плачется, Отчего тебе не мать родная Я, а мачеха… Или:
Слабыми руками Вдоль перил витых, Слабыми шажками С лестничек крутых. Не трубили зорю С крепостной стены, В небесах Егорий Не разжег войны… Или: В серебряном нагрудничке, И кольчики занятные. А ничего, что худенький, — На личико приятненький… …Быстро — руки, вниз — ресницы, В одной юбке легкой, летней — То плетуньи кружевницы День и ночь сплетают сплетни… …Стоит полоняночка На башенной вышечке. Связалась, беляночка, С тем самым, с мальчишечкой… И отличные параллелизмы: И вижу еще я, — Речет сам не свой, — Что плачет смолою Дубок молодой. Ветвями облапит, Как грудку — мне — стан, И капит, и капит Слезой на кафтан. Xороший Царь у Марины: Веселитесь, наши верные народы! Белогривый я ваш Царь, белобородый. Круговой поднос, кумачевый нос, Мне сам черт сегодня чарочку поднес. Веселитесь, наши руки даровые! Все хлеба я ваши пропил яровые! Коли хлеба нет, будем есть овес: Напитаемся — и личиком в навоз… …Руxай-руxай, наше царство разваленное! Красный грянь петух над щами несолеными! Красный грянь петух: Царь-кумашный нос Все, как есть, свое именьице растрес! Вот еще в другом роде: Черным словом, буйным скоком Не грешил я на пиру. На крыльце своем высоком Дай ступеньку гусляру… Море: Оx, стакан твой полный, Голубые волны! Оx, медок в нем ценный, Чересчур уж пенный! Выпьешь, ничего не Скажешь, — мед хваленый! Оx, твой ужин ноне Весь пересоленый. Итак, несмотря на ряд провалов, капризов, странных стиховых причуд, вроде четырех строк, одна за другой кончающихся одним и тем же словом,[268] несмотря на непонятность приема, на необычность этого говорка, — все-таки поэма эта маленькое событие в нашей поэзии. Она по-своему удалась Марине, — удалась этой удалью, силой, единством. «Ремесло», однако, гораздо лучше поэмы. Там есть прямо отличные стиxи. К сожалению, надобно сказать, что темой почти всей книги являются настроения высоко белогвардейские. Правда, они очень смягчены чисто женским к ним отношением, но все-таки как-то больно видеть, как человек отрывается от родины, отрекается от Москвы — собственно, неведомо во имя чего. Конечно, революционный ригоризм наш теперь малость поостыл, и можно понять женское сердце, жалеющее расшибленную белогвардейщину. Можно вообразить себе романтику этого гиблого места, но все-таки вспоминается А.К.Толстой, когда-то тоже любивший русский стиль: Садко, мое чадо, на кую ты стать О псе вспоминаешь сегодня, На что тебе грязного пса целовать, — На то мои дочки пригодней! [269]Верно, конечно, — по Толстому опять-таки, — что наши московские дочки «колючи, как ерши», и с ними «сожительство трудно», но не стоит ли попробовать и есть ли какой смысл убивать свой лиризм и песню на эту безотцовщину, в конце концов, просто жалкую. Тем паче, что надежд на белых у Марины уже никаких не осталось, — «добровольчество — добрая воля к смерти»,[270] пишет она. Тем паче, что она отлично и горячо умеет говорить о революции: Волчьими искрами Сквозь вьюжный мех — Звезда российская Противу всех! Отцеубийцами — В какую дичь? Не ошибиться бы, Вселенский бич! «Люд земледельческий, Вставай с постелею!» И вот с расстрельщиком Бредет расстрелянный, И дружной папертью: — Рвань к голытьбе: «Мир белоскатертный, Но как же мы-то, в СССР, сможем подойти к этаким вот стихам о революции, навеянных непонятной и истерической смесью ненависти с рыдающей жалостью? Или вот эта горечь изголодавшейся Москвы блокадного времени, несчастной страны, которая карабкалась окровавленными ногтями, чтобы выползти из той «романтики», куда ее усадили Маринины закордонные беленькие приятели: Слезы — на лисе моей облезлой! Глыбой — черезплечные ремни! Громче паровозного железа, Громче левогрудной стукотни — Дребезг подымается над щебнем, Скрежетом по рощам, по лесам. Точно кто вгрызающимся гребнем Разом — по семи моим сердцам! Родины моей широкоскулой Матерный, бурлацкий перегар, Или же — вдоль насыпи сутулой Шепоты и топоты татар. Или мужичонка, нб круг должный, Зб косу красу — да о косяк! (Может, людоедица с Поволжья Склабом — о ребяческий костяк?) Аль Степан всплясал, Руси кормилец? Или же за кровь мою, за труд — Сорок звонарей моих взбесились — И болярыню свою поют… Сокол — перерезанные — путы! Шибче от кровавой колеи! — То над родиной моею лютой Исстрадавшиеся соловьи. вернутьсяВ качестве примера см. части «Встреча третья и последняя» и «Ночь последняя». вернутьсяИз стихотворения А.К. Толстого «Садко». вернутьсяЭпиграф к стихотворению «Посмертный марш». |
