У Коньмана, однако, выражение лица не изменилось. Наоборот, в нем появилось нечто, чего раньше я не замечал, некое новое упрямство. Впервые он выдержал мой взгляд. Я было подумал, он хочет что-то добавить, но он опустил глаза в своей обычной манере и что-то невнятно пробормотал.

— В чем дело?

— Ни в чем, сэр.

— Вы уверены?

— Совершенно уверен, сэр.

— Ну, хорошо.

Я повернулся к столу. Журнал куда-то запропастился, но я знаю всех своих учеников и сразу вижу, кто отсутствует. И все же я огласил весь список — это учительское заклинание неизменно утихомиривает мальчишек.

Потом я взглянул на Коньмана, но тот сидел с опущенной головой, и на его угрюмом лице не было никаких признаков бунта. Я решил, что спокойствие восстановлено. Кризис миновал.

Я долго раздумываю, прежде чем решиться на свидание с Леоном. Я хочу встретиться с ним — больше всего на свете я хочу быть его другом, хотя такой черты мне пересекать еще не доводилось, а в данном случае на карту поставлено слишком много. Но мне так нравится Леон, понравился с первого взгляда, и это лишает меня остатков благоразумия. В моей школе каждый, кто заговорил бы со мной, схлопотал бы от моих мучителей. Леон же принадлежит другому миру. Несмотря на длинные волосы и искалеченный галстук, он — здешний.

В тот день кросс закончился без меня. Назавтра я подделаю отцовскую записку, где он сообщит, что у меня на бегу случился приступ астмы и впредь он запрещает мне кросс.

Ну и слава богу. Терпеть не могу физкультуру. А особенно — мистера Груба, учителя, с его искусственным загаром и золотой цепочкой на шее, щеголяющего неандертальским юмором перед горсткой прихлебателей за счет тех, кто слаб, неловок, косноязычен, — неудачников вроде меня. И вот, все еще в форме «Сент-Освальда», я прячусь за флигелем и жду, не без опаски, звонка, возвещавшего конец занятий.

Никто меня не замечает, никто не спрашивает, по какому праву я здесь нахожусь. Мальчики — одни в блейзерах, другие в рубашках с коротким рукавом или в спортивной форме — рассаживаются по машинам, спотыкаясь о крикетные биты, обмениваются шутками, книгами, конспектами. Грузный шумный мужчина руководит автобусной очередью — это мистер Слоун, учитель физики, а у дверей часовни стоит пожилой человек в черно-красной мантии.

Я знаю, это доктор Стержинг. Отец говорит о нем с уважением и даже благоговением — ведь именно он взял отца на работу. «Старой школы, — одобрительно отзывался отец. — Крут, но справедлив. Ладно, если новый будет хоть вполовину так же хорош».

Формально я, конечно, ничего не знаю о событиях, которые привели к назначению нового директора. Отец странным образом превращался в пуританина, когда речь заходила о некоторых вещах, и, видимо, считал предательством по отношению к «Сент-Освальду» обсуждать со мной эту тему. Но некоторые местные газеты что-то учуяли, а остальное было легко узнать, подслушивая разговоры отца с Пепси: чтобы избежать нежелательной огласки, старый директор остается на посту до конца триместра — якобы для того, чтобы ввести нового в курс дела и помочь ему освоиться, — после чего он уйдет на приличную пенсию, назначенную Попечительским советом. «Сент-Освальд» не дает пропасть своим: пострадавшая сторона должна быть щедро вознаграждена без судебного разбирательства — при условии, конечно, что обстоятельства дела не будут упомянуты.

Поэтому, стоя у школьных ворот, я наблюдаю за доктором с некоторым любопытством. Человек с изрытым лицом, лет шестидесяти, не такой грузный, как Слоун, но с той же статью бывшего регбиста, нависает над ребятами, будто горгулья. Убежденный сторонник телесных наказаний, по словам отца: «Тоже хорошая штука, учить этих мальцов дисциплине». У меня в школе трость давно уже вне закона. Вместо этого учителя вроде мисс Поттс и мисс Макколи предпочитают психологический подход — обсуждают с хулиганами и головорезами их эмоции, а потом отпускают с миром, сделав лишь предупреждение.

Мистер Груб, сам хулиган со стажем, предпочитает прямой подход и советует жалобщику: «Прекращай скулить и бейся, господи боже мой». В своем укрытии я размышляю о природе той битвы, в результате которой директор вынужден уйти на пенсию, и подробности этой битвы мне тоже интересны. Любопытство все еще снедает меня, когда через десять минут появляется Леон.

— Эй, Пиритс!

Его блейзер перекинут через плечо, рубашка не заправлена. Обрезанный галстук бесстыдно торчит из-под воротничка, словно высунутый язык.

— Что делаешь?

Сглотнув, я стараюсь отвечать непринужденно:

— Да так, ничего. А что было дальше с Квазом?

— Pactum factum[22],— ухмыляется Леон. — Оставил после уроков в пятницу, как и ожидалось.

— Не повезло. — Я качаю головой. — А за что?

Он отмахивается:

— А, ерунда. Немного самовыразился на крышке парты. Сходим в город?

Я быстро прикидываю. Можно позволить себе опоздать на час: отец на обходе, запирает двери, собирает ключи — раньше пяти домой не вернется. Пепси смотрит телевизор или готовит обед. Она давно уже оставила попытки подружиться со мной. Так что полная свобода.

Попробуйте представить себе этот час. У Леона оказалось немного денег, и мы выпили кофе с пончиками в маленькой чайной на вокзале, потом зашли в магазин пластинок, где Леон окрестил мои музыкальные вкусы «банальными», сам он предпочитал «Стрэнглерз» и «Ску-из». По дороге случился неприятный казус — нам встретились девочки из моей школы, и еще один, даже хуже, — у светофора остановился белый «капри» мистера Груба, а мы как раз переходили улицу, — но вскоре стало ясно, что форма «Сент-Освальда» и правда делает меня невидимкой.

Несколько мгновений мистер Груб находился так близко от меня, что мы могли дотронуться друг до друга. Любопытно, подумалось мне, что случится, если я постучу ему в стекло и скажу: «Вы — полнейший и законченный podex, сэр».

При этой мысли меня разобрал такой смех, что перехватило дыхание.

— Кто это? — спросил Леон, проследив за моим взглядом.

— Да никто. Один тип.

— Я про девчонку, кретин.

— А…

Она сидела рядом с Грубом, слегка к нему повернувшись. Трейси Дилейси, года на два старше меня, нынешняя звезда четвертого класса. На ней была теннисная юбочка, и она сидела, скрестив высоко задранные ноги.

— Банальна.

Мне понравилось словцо Леона.

— А я бы не прочь с ней разок, — сказал Леон.

— Да?

— А ты что, нет?

Передо мной возник образ Трейси, с ее дразнящими волосами и вечным запахом фруктовой жвачки.

— Ну… Может быть, — только и удалось мне промямлить.

Леон ухмыльнулся вслед тронувшейся машине.

Мой новый друг — из отряда «Амадей». Его родители, референт университета и социальный работник, в разводе («ничего, зато в два раза больше карманных денег»). У него есть младшая сестра Шарлотта, собака по кличке Благоразумный Капитан, личный врач, электрогитара и, судя по всему, безграничная свобода.

— Мама говорит, что мне нужно образование вне рамок патриархальной иудео-христианской системы. Ее не слишком устраивает «Освальд», но счета-то оплачивает папа. Сам он учился в Итоне. Говорит, что школа без пансиона — это для пролетариев.

— Точно.

У меня не получилось придумать, что бы такого правдивого рассказать о моих родителях. Да и вообще, часа не прошло, как мы познакомились, а этот мальчик уже занял в моем сердце больше места, чем Джон или Шарон Страз.

И все-таки пришлось их безжалостно изобрести. Мать умерла, отец — инспектор полиции (самая престижная работа, пришедшая мне на ум). Часть года я живу с отцом, а остальное время — с дядей, в городе.

— Мне пришлось начать учиться с середины триместра. Так что я здесь недавно.

Леон кивнул.

— Вот оно что! Я так и думал, что ты новичок. А что случилось в той школе? Выгнали?