— Нас всех убьют, — сказала Марианна убежденно.

— Возможно, — согласился отец Михаил. — Тем не менее, на все воля Всевышнего.

— Это вот… — начал было Стенька.

— Заткнись, — сказал отец Михаил.

В вестибюле раздалось несколько выстрелов. Стенька вскочил на ноги. Нинка, до того смотревшая на всех круглыми глазами, завизжала, а привратник и Пушкин, ненужно пригнувшись, стали пробираться к проему. Оба знали про себя, что они трусы, а у трусов есть лишь два способа существования — подчиняться трусости или преодолевать ее действием. Вот и пошли оба — смотреть, что происходит. Привратник, легче и моложе Пушкина, дошел до проема первый, и входящий в сопровождении двух людей в хаки бармен Олег сходу сбил его с ног яростным ударом в глаз. Пушкин, оказавшись чуть сбоку, у стойки, преодолел трусость еще раз, захватил со стойки пустую бутылку с намерением использовать ее как холодное оружие для ближнего боя в закрытом помещении с ограниченным пространством для маневрирования, но в этот момент один из людей в хаки выстрелил, не целясь, из пистолета — и Пушкин, ударившись головой о стойку, упал на пол.

— Иди сюда, стерва, не прячься за попом! — потребовал Олег.

Отец Михаил встал, закрывая собой Людмилу. Завизжали одновременно Марианна и Нинка.

За спиной Олега и двоих в хаки раздался вдруг голос — Эдуард спокойно и зычно, как маститый поэт перед микрофоном, отчеканил:

— Олег Кречет, вы арестованы. Бросайте оружие. Все трое.

Свет погас. Сразу за этим на тысячную долю секунды запоздав, разразился взрыв — возможно, в подвале, возможно рядом с гостиницей — в любом случае, пол и стены дрогнули, посыпалась со столиков, стойки, и полки за стойкой стеклотара. Эдуард, боясь в темноте попасть в кого-нибудь помимо Кречета и потом об этом пожалеть, рванулся вперед. Справа закричали, он схватил кого-то, кто-то сзади больно ударил его в позвоночник. Снова завизжали женщины. Раздался выстрел, вспышка осветила помещение, но в чудовищном хаосе мечущихся тел нечего нельзя было понять. Затем от проема дали автоматную очередь — очевидно, поверх голов, и сразу включился снова свет. То ли генератор в подвале оправился от шока, то ли взорвалось не в подвале — бар осветился.

Неудавшаяся барыня Аделина стояла в проеме с автоматом наизготовку.

Стенька, сообразив, что держит мертвой хваткой вовсе не Кречета, и даже не одного из людей в хаки, а пытающегося придти в сознание Пушкина, сполз с него и встал на ноги, озираясь. Эдуард взглядом оценил обстановку, кинулся к двери в банкетный зал, распахнул ее. Пусто. Нет, они ушли — мимо Линки — в вестибюль. Линка стоит в проеме с гаубицей в руках, ничего не заметила — и то благо. Не хватало только, чтобы Кречет ее пришил. Партизанка хуева.

В коридоре, ведущем в подсобное помещение, неожиданно включились сразу две лампы дневного света, и Милну пришлось, чуть отклонясь, взять крадущегося и ничего не подозревавшего рядового Щедрина за шиворот и, ворочая у него перед носом пистолетом, сказать:

— Шшш!

Рядовой Щедрин опустил автомат.

— Ты с кем? — глупо и тихо спросил Милн, тут же обругав себя за идиотский вопрос.

На поверку вопрос оказался вовсе не идиотским.

— Предатели, сволочи, — тихо ответил Щедрин.

— Понятно. Парень, не дергайся. Где Демичев?

— Так я тебе и сказал.

— Кретин! Нужно его спасти.

— Поверю я тебе, как же.

— Поверишь. Нам здесь без Демичева не жить — никому, понял? А его сейчас пристрелят.

— Предатели.

— Дурак.

В пятнадцати метрах от них распахнулась дверь. Выбежавшие в коридор возможно не ожидали, что будет светло. На обоих были облегающие водолазные костюмы синего цвета, выделялись только глаза и носы. Один из выбежавших среагировал — поднял пистолет. Милн поднял свой пистолет одновременно с выбежавшим. Но ни Милн, заподозривший, в чем дело, ни выбежавший, увидевший негра — не выстрелили. Немая сцена продлилась бы еще несколько секунд, но Щедрин, не оценивший драматизма, нажал на спуск. Затрещала очередь, и выбежавший с пистолетом, все внимание которого направлено было на Милна, упал на спину. Милн выбил из рук Щедрина автомат, впечатал Щедрина в стену, и кинулся к водолазам.

Демичев, стянув с головы облегающую синтетику, присел на корточки рядом с поверженным спутником. Милн присел рядом, взялся, потянул молнию облегающего пластика вниз, потрогал поверженному горло, судорожно вздохнул, и закрыл рукой страшно широко распахнутые серые глаза. И сел рядом. Из-под облегающего голову материала выбилась блондинистая прядь.

— Я даже не знаю, кто она такая… была, на самом деле… представляешь, Милн, — потухшим, без интонации, голосом сказал Демичев. — Какое-то тайное общество…

— Не надо, Трувор, — Милн сел на пол рядом с трупом. — Не время сейчас ебать мозги.

— Нет, правда…

— Да, масоны, иллюминаты… заговор учителей начальной школы… молчите, Трувор. По-хорошему.

— Что со Щедриным?…

— Не знаю.

— Лежит.

— Пойдите, окажите помощь.

Демичев поднялся и неуверенно, оглядываясь, пошел к лежащему возле стены Щедрину. Милн сунул руки под труп и рывком поднялся на ноги. Шагнул в подсобное помещение.

Два открытых чемодана на столе. Никто даже не обеспокоился их спрятать или уничтожить. Какие-то документы, какие-то приспособления. Какой-то совершенно неагентурный стиль — оставлять после себя… впрочем, понятно — здесь никто никого искать не будет, все, находящиеся в гостинице, заведомо приговорены. Милн пристроил Валентину на стол, скинул чемоданы на пол, и некоторое время стоял рядом, ни о чем не думая.

За три недели до новгородского переворота произошло эпохальное событие, о котором никто не знал. Президент Российской Федерации изменил своей жене. Сама по себе измена не была эпохальной — он и раньше изменял, да и вообще изменять жене — законное право любого президента любой страны. Американцы попробовали разок своего президента лишить этого права, и обожглись. Экспериментаторы. Нет, дело было не в самой измене.

А случилось так, что сделался международный прием в Москве, и присутствовали дипломаты с женами, и жена одного из дипломатов оказалась итальянкой двадцати восьми лет, смешливой и ужасно симпатичной. Вечернее платье на ней, белокожей брюнетке, смотрелось очень хорошо, но не строго, а призывно. Президент обменялся с итальянкой несколькими фразами по-английски, сказал, что не любит оперу. В ответ итальянка призналась, стреляя глазами, что сама она оперу терпеть не может с детства. Это их сблизило. Затем они встретились еще раз в эркере и даже выпили шампанского вместе, и при этом итальянка качала тяжелыми волосами и улыбалась искренне. Президент, подтянутый и спортивный несмотря на свои шестьдесят, почувствовал прилив молодых сил, и ему понравилось. И, пока дипломаты развлекались светскими разговорами, неожиданно для себя уединился с итальянкой в одной из гостиных, повернув ключ в массивной двери на два оборота. Сперва они целовались в полутьме, а потом итальянка взяла инициативу и стала стаскивать одежду с себя и с него. После нескольких минут неуверенности Президент перестал бояться провала и перехватил инициативу. Наверное, они очень друг другу подходили. Провели они вместе около часа, а на следующий день Президент тайно приехал к ней в номер гостиницы. Муж отсутствовал — на каком-то важном мероприятии. Последовали пять часов страсти подряд. На следующий день итальянка уехала.

Он не влюбился в нее — вовсе нет. Но он стал по-другому смотреть и на себя, и на окружение. И на жену. Он стал другой. Непонятная, щемящая тоска по иной жизни, по Италии, где он и был-то раза два всего, дипломатически — то есть, из гостиницы на бал и обратно — тоска по людям с другими какими-то, жизнерадостными понятиями, переполнила его и породила в нем неимоверный прилив энергии. Президент сходу сбросил лет двадцать. Итальянцы, и особенно итальянки, думалось ему — расслабленные, не насупленные. Это потому, что они не считают все подряд подвигом и долгом. А мы все считаем долгом. Родился — уже перед Родиной в вечном долгу. Сплошные должники. Казалось бы — когда успели задолжать? И на подвиги очень горазды. Столько подвигов каждый совершает ежедень, что зубы почистить некогда. Итальянцы не совершают подвигов. Итальянцы поют себе баркаролы.