— Выполняйте.

Щедрин бегом выскочил из раздевалки. Вадим пошел за ним.

Через пять минут серого цвета внедорожник повлек в направлении Новгорода пять человек в хаки и математика, который возмущался базарным голосом, уверяя равнодушного к его доводам шофера, что Пушкин — подонок и болван. За внедорожником последовал газик.

Марианну накормили своевольно приготовленным завтраком, и она слегка потеплела, и только иногда бросала полные недоверия взгляды на Милна. Эдуард предложил честной компании вина.

— В такую рань! — притворно удивилась и также притворно возмутилась Марианна.

— Я только глоток выпью, — пообещал ей Эдуард, — а им можно.

— Я не буду, — отказался вдруг Стенька, когда Эдуард, выудив из бара бутылку, штопор, и пять бокалов, вернулся к столику.

— С омлетом, ты что, — Эдуард укоризненно на него посмотрел. — Французы всегда запивают омлет красным вином. Поэтому они такие прогрессивные и нам дружественные.

Аделина улыбнулась кривовато. Милн благосклонно наклонил голову.

— Дело не во французах, а в том, что вино это не наше, — заметил Стенька.

— Наше, — заверил его Эдуард, разливая вино по бокалам. — Здесь в данный момент все наше, все включено в общий счет.

— Нет, не наше.

— Не упрямься, Стенька. Ты ведь в этой гостинице ночь провел, и ничего не заплатил — стало быть, воспользовался тем, что не твое. И не считаешь это… чем?

— Нарушением заповеди, — подсказал Стенька. — Нет, не считаю. Считаю, что меня приютили. Но вина мне здесь хозяева не предлагали. Предложат — выпью.

— Ничего страшного, молодой человек, — сказала Марианна. — Не такая уж большая утрата для гостиницы — бутылка вина. Ай, пахнет хорошо! Где же Славка? Вот ведь соня какой. Пора бы ему уже проснуться. Ай, нет, мне много, мне столько нельзя.

— Ничего, ничего, — Эдуард наполнил ее бокал, поставил бутылку, хотел было откусить кусок поджаренного хлеба, но не откусил, а сперва сел, затем взял в руки нож и вилку, отрезал край омлета, поддел, съел, положил нож, а затем и вилку, откусил хлеб прожевал, проглотил, и только после этого взялся за бокал.

— … а я давно уже никакие серьезные книжки не читаю, — призналась Марианна. — Лет пятнадцать уже. Если серьезные, то только по работе. А так — чтиво всякое. Очень успокаивает. Детективы всякие, и тому подобное.

— Это правильно, — согласился Милн, в очередной раз шокируя Марианну чистым русским произношением. — Серьезные книги, книги идей — это на самом деле просто игры для тех, кому скучно. Для бездельников и псевдо-патриотов.

— Все идеи, высказанные после опубликования Библии, ничего не стоят, — заявил Стенька, так и не притронувшийся к вину. — На поверку они все оказываются лишь повторением того, что уже есть в Библии. Я берусь это доказать. Предложите идею.

— Ну, вы переоцениваете Библию, молодой человек, — возразила Марианна. — Это по молодости. Вы еще подучитесь, подумаете, и поймете, что Библия давно устарела. На дворе век материализма.

Аделине снова стало тоскливо. Она взглянула на электронные часы на стене. В театре — репетиция.

Благодушная Марианна все-таки собралась с духом — возможно, в ней проснулись материнские инстинкты — и спросила у Стеньки:

— Что же у вас с лицом, скажите?

Стенька, давеча уже рассказавший Аделине во время приготовления завтрака что у него с лицом (дрался с какими-то двумя уродами — и она на это сказала, сразу потеряв интерес, «Ааа… ну, какие сволочи…») просто помотал головой.

— Это я его пытал, — объяснил Эдуард. — В подвале. Недолго он выдержал, минут двадцать всего, и все рассказал, как миленький.

— Хмм, — неопределенно сказала Марианна, делая вид, что шутка, хоть и диковатая, все же всего лишь шутка.

Вскоре к утреннему застолью присоединился священник — Эдька и Милн подтащили еще один столик, услужливые — и с явным удовольствием съел свою порцию омлета, при этом не чавкая и не роняя крошки себе на бороду. И тоже выпил вина — не кокетничая при этом, не пожимая плечом, не произнеся принятых в случаях ранневременного потребления алкоголя пошлостей.

Появился бармен и быстро сварил кофе на всех.

— А душистый-то какой! — восхитилась Марианна, и Аделина подумала — что именно это старое бревно имеет в виду, кофе или одеколон бармена.

Кофе, тем не менее, был отменный. Бармен свое дело знал.

— Когда я только получил свой первый приход, — сказал священник, — у нас в церкви, а это во Пскове было, меня тогда во Псков послали, был такой дьякон, так он какие-то специальные зерна доставал, и как-то по-особому их жарил, причем не одним заходом — а поджарит, потом даст остыть слегка, потом еще раз, уже на большом огне. И молол очень мелко, и всегда сразу перед варкой. Так кофе тот больше одной чашки пить было нельзя — люди по две ночи не спали. Но зато на всенощную были все бодрые.

— Здравствуйте.

Все подняли головы.

— Позвольте к вам присоединиться, — попросил экономист Некрасов. — Душевная у вас компания.

Это еще кто, подумала Аделина. Народ все прибывает. Похоже, местная интеллигенция — одет под чикагского клерка в выходной день, спину держит прямо, и развязен. Сам подошел.

Он присоединился, и представился — и попросил, чтобы его называли не по имени, и не по имени-отчеству, а просто по фамилии — Некрасов.

Марианна, проявляя недюжинные познания вне своей специализации, предположила полушутливо, что он родственник литератора, а Некрасов, не смущаясь, подтвердил, что именно так, именно родственник, хотя и очень дальний.

Бармен тут же предложил Некрасову кофе, и тот согласился. Затем Некрасов заспорил о чем-то со священником, и все, кроме Аделины, приняли участие в споре. Аделина просто рассматривала их и прикидывала, как каждый из них выглядел десять лет назад, и как будет выглядеть через десять лет, и насколько богат этот Некрасов — вовсе не экономист, как оказалось, а адвокат. Просто он написал однажды несколько статей об экономике.

— Да, да! — выкрикнул вдруг Стенька. — Я читал одну вашу статью! В инетной перепечатке из какого-то журнала. Мне очень понравилось, я помню.

— Не знаю, хорошо это или плохо, — вежливо ответил ему Некрасов.

— Почему же? — Стенька слегка обиделся.

— Ну, это вроде как сказать, что вам понравился репортаж о том, как две тысячи человек накрыло цунами, — подал голос невозмутимый Милн, успокоитель истерикующих по ночам оперных певиц.

— Я не об этом, — возразил Стенька.

— А я вот ничего не понимаю в экономике, — заметил священник. — Все эти финансовые перипетии для меня чаща непроходимая — процентные ставки, акции, и прочее.

— Да, сейчас это все очень модно, — с неодобрением, и слегка невпопад, выразила Марианна, думая, что в глубине души все согласны с ее отношением к этому делу. — Очень мало духовного осталось в жизни. При Советской Власти гораздо меньше думали о деньгах и набитии желудка…

Аделина снова отвлеклась от разговора и стала изучать бармена. Он шуровал себе привычно за стойкой, мыл рюмки, протирал стаканы, чего-то перемещал, и время от времени прикладывался к прозрачной пластмассовой бутылке, содержащей, если верить этикетке, родниковую воду французских Альп.

— … да только о материализме! — взвился петухом Стенька. — Большевики отменили духовность целиком и сразу. Главным было объявлено именно набитие желудка и обогащение всех подряд. Все эти стройки, пятилетки, целина, ударники, производство — что они, духовные ценности производили, что ли? Жратву, одежду, материалы — то же, что и все. Но это воспевалось — впервые в истории искусство стало воспевать материальное. Какая еще духовная жизнь в СССР!

— Вы не жили, не знаете, — парировала Марианна. — Воспевалось вовсе не это, а люди были добрее. А материальное воспевалось для дураков. Люди умные понимали, что к чему.