А сдаться жизни есть дело времени.
Не дело выбора. Никак.
Чем дольше ты будешь рыпаться,
тем с большею мощью в рыльце
врежет тебе судьба свой кулак.
И себе удивишься меньше,
чем быстрее отъерепенишься
и увидишь — как тихо спенишься
в существованья шлак.
Иди — отскреби себе новые сутки
под этим — тоже скребомым — небом.
Чеши асфальт. Бери у мухи
взгляд чёрно-белый. Как если б не было
других. У случайной уличной суки
бери походку: от чёрной скуки
плетётся в нескольких направлениях
сразу, — как твоё в зеркалах отражение.
Она, как и ты, живёт против лени.
Других не ведая сопротивлений.
Смотри — в эти рыхлые облака
снова вошла небоскрёба кирка.
В его подножьи большое чудовище
истекает кровью, заверяя зевак,
что Любовь — в бесконечно идущем побоище —
умерщвляет Время так или сяк.
И с предсмертным хрипом в последнем зеве
падает в ноги зевающей Еве.
Но в остальном всё спокойно и гнусно.
Спокойно и гнусно во всём остальном.
Мертвецам — и тем, наверно, скучно.
В своём чёрно-белом мире чадном
ублажаешь себя мечтою всеобщей,
картиной, одолженной у конца:
всё хорошо, никто не ропщет —
А в голове — пара унций свинца.
Но вместо банального взрыва рифмы
должная проза придёт образца,
в котором ты в той же живёшь картине:
с должным выраженьем лица
переходишь улицу с должной псиной.
Шаг у неё, как у той, — рысца.
Из вас двоих тебе, хозяину,
пристало, пожалуй, больше печалиться.
Хотя вы оба похожи крайне:
одинаково листья на асфальте давите
и одинаковая в глазах одичалость.
Но…
Всё сравнимо за исключением
тоски, одичалости, огорчения.
