В этот момент Паскаль почувствовал, насколько сильно любит эту женщину. Это ощущение внезапно захлестнуло его душу, как волна невероятной силы. Даже сердце защемило. На несколько секунд он ослеп, будто вынырнув из какой-то черной бездны и вновь оказавшись под ярким солнцем. Паскаль непроизвольно поднял руку, словно собираясь прикрыть глаза от ослепительного света, и благодаря этому движению она наконец заметила его. Джини подняла голову и слегка вскрикнула от неожиданности.

Позже он думал, что в тот самый момент уже наполовину догадался, в чем дело. Несколько секунд они молча смотрели друг на друга. Лицо Джини выглядело спокойным и слегка заспанным, словно она только что пробудилась от каких-то сновидений – гораздо более приятных, нежели его собственные. Ее прекрасные глаза расширились, и Джини сделала непроизвольное движение, словно хотела спрятать от него поднос. Как будто это было возможно! Затем выражение ее лица изменилось.

Глядя на нее, Паскаль начал понимать, в чем дело, и это прозрение заставило кровь в его жилах бежать быстрее. Выражение ее лица, ее взгляд, в котором одновременно читалось счастье и опасение… В этот момент Паскаль почувствовал к ней такую нежность, что у него перехватило дыхание. Он взял ее за руку и осторожно привлек к себе. Тесно прижавшись друг к другу, они молча стояли в гостиной. Джини ощущала, как бьется его сердце, прислушивалась к тому, что она едва не потеряла и что наконец-то получила назад. Возможно, женщины вообще сомневаются реже, нежели мужчины, но в тот день сомнения окончательно отлетели от нее.

Охваченное радостью, ее тело пело, и поэтому Джини не испытывала ни малейшего желания прислушиваться к предостережениям, которые все еще нашептывал ей внутренний голос. Она верила в то, что ей давно – уже много недель назад – удалось заглушить его. Теперь же она и вовсе уверовала в то, что в будущем их ожидает счастье. Если же Паскаль все еще не проникся таким убеждением, она исцелит его. Джини ощущала в себе силу и уверенность в том, что способна сделать это.

Сегодня для нее не существовало ничего невозможного. Она могла прикоснуться к скале, и оттуда забил бы родник, она была в состоянии сдвинуть горы. Начать жить заново? Нет ничего проще! Излечить израненное сердце? И это возможно! Она могла сделать это одним мановением руки, едва пошевелив мизинцем. Еще никогда в жизни Джини не чувствовала в себе такой женственности и такого огромного заряда силы. Она взяла руку Паскаля и, подождав, ощутила, как эта ее сила перетекает в его ладонь.

– Когда ты узнала об этом? – спросил Паскаль.

– Мне кажется, что сразу. На следующий же день. В следующую минуту. Но мне хотелось окончательно во всем убедиться, вот я и не торопилась рассказывать. А вчера я сходила к врачу.

– Вчера? Ты должна была сказать мне об этом.

– Мне хотелось обставить все как можно лучше. Я хотела разбудить тебя и потом… – Джини положила его ладонь на свой живот. – Как ты думаешь, это – девочка? Или мальчик? Мне кажется, мальчик. Твой сын. А ты знаешь его возраст? Я знаю точно: шесть недель, два дня и… м-м-м, да, примерно пять часов. Ты ведь помнишь…

– По-моему, помню. – Паскаль улыбнулся. – Хотя, учитывая то, сколько раз мы с тобой… В понедельник? Во вторник? Утром? Днем? Вечером?

– В понедельник. При лунном свете. У нас будет лунный ребенок. У нас… – Джини умолкла, увидев слезы на его глазах. – Скажи, ну скажи мне: ты хотел этого? Ты счастлив? Ты будешь его любить? Или – ее? А меня? Ты любишь меня теперь? Ты веришь мне? И всегда будешь? Ответь, пожалуйста, ответь мне, Паскаль!

Паскаль привлек Джини к себе и прижал ее лицо к своей груди – там, где билось его сердце. Он ощутил мимолетную грусть. Она появилась и тут же ушла. А затем так же быстро его посетило ощущение собственной старости, вызванное разделявшей их дистанцией – и в возрасте, и в опыте. К счастью, оно оказалось таким же мимолетным.

– На какой из вопросов я должен ответить в первую очередь? Ответы на все потребуют слишком много времени, дорогая.

Линдсей всегда плакала на свадьбах и, разумеется, на похоронах. Теперь она выяснила, что не может удержаться от слез и на крестинах. Сначала ее заставили расплакаться чудесные слова, которые произносил священник, затем она пустила слезу, глядя на мирно спавшего младенца Макса и Шарлотты, а под конец – оттого, что, когда на ребенка брызнули святой водой, малышка проснулась и жалобно захныкала.

Наконец служба закончилась. Выйдя из церкви вместе с остальными, Линдсей вдохнула воздух, напоенный ароматом майских полевых цветов, и двинулась вдоль тропинки, окаймленной могильными камнями. Тут ее поймал Марков.

– Великолепно! – зашептал он. – Только не переиграй. У тебя снова тушь потекла, а нам нужно скрытое волнение. Вытри глаза.

– Пошел вон, Марков, – сказала Линдсей, – я сейчас не лицедействую. Убирайся.

Марков ушел. Линдсей вытерла уголки глаз салфеткой и укрылась в сторонке, в тени деревьев. Отсюда она стала наблюдать за тем, как участники церемонии крещения собрались на лужайке перед церковью, чтобы сфотографироваться напоследок всем вместе. Тут были все известные Линдсей друзья и соседи Фландерсов, а также ее собственный сын Том, которого ради такого торжественного случая насилу упросили надеть костюм, со своей подружкой Катей, повисшей на его руке, Шарлотта, баюкавшая очаровательную виновницу торжества, и отец семейства. Макс буквально лучился и выглядел неестественно длинным, худым, костлявым и чрезвычайно гордым. По какой-то непонятной причине худоба его едва не заставила Линдсей вновь разрыдаться. Она тихо всхлипнула и утерла глаза промокшей салфеткой. Из толпы, собравшейся у церкви, до ее слуха долетали возмущенные голоса, принадлежавшие сыновьям Макса. Они громко протестовали:

– Что, снова фотографироваться? Сколько же можно!

– Заткнись, Алекс! Стой спокойно.

– И из-за чего весь шум? Из-за какой-то глупой девчонки!

Линдсей улыбнулась. Она перевела взгляд на ряды надгробий, выстроившихся перед ней, и принялась читать высеченные на них эпитафии, датированные разными годами: 1714, 1648, 1829… «Горячо любимой жене», «возлюбленному мужу», «вдове», «дочери»… Это занятие почему-то успокоило Линдсей, и она утерла глаза.

Сфотографировавшись, толпа начала расходиться. Осталось лишь несколько гостей, остальные же отправились в дом Макса, чтобы выпить шампанского по такому торжественному случаю. Линдсей заметила высокую фигуру Роуленда Макгуайра. Он, как всегда, стоял с краю и беседовал с девушкой, в которой женщина узнала Майну Лэндис. Ее родители разводились, по крайней мере так сказала Шарлотта, и вскоре Майне предстояло вернуться вместе с матерью в Америку. Девушка была хрупкой и, судя по ее поведению, болезненно стеснительной. Роуленд, похоже, пытался извлечь Майну из ее скорлупы, однако его тактичность и обходительность не имели успеха. Девушка лишь изредка кивала головой и отделывалась односложными ответами. Вскоре Майну окликнула ее мать, и она с облегчением упорхнула. Роуленд остался топтаться на месте, не подозревая, что за ним наблюдают.

А ведь я могла бы подойти и заговорить с ним, подумала Линдсей. Как раз в данной ситуации я могла бы применить на практике советы Маркова. Мы могли бы затеять беседу о контрфорсах и колоннах, на пару разглядывать этот знаменитый норманнский церковный портал, вместе любоваться каменными статуями ангелов и святых, и он, без сомнения, объяснял бы мне, какой смысл заключен в каждой из них. Но нет – Линдсей отвернулась в сторону. Ей ни к чему этот самообман, и она нипочем не вынесет зрелище добренького Роуленда. Ничего из этого не получится, со щемящим сердцем думала она, ничего!

Постояв на месте, Роуленд снова вошел в церковь. Для чего? Чтобы еще раз рассмотреть ее архитектурные прелести? Или – помолиться? Только тогда Линдсей вышла из-под густой листвы деревьев и двинулась по какой-то коровьей тропе. Кажется, Шарлотта называла ее «шнурком королевы Анны» – так, конечно, гораздо красивее. Линдсей достигла старых выщербленных ступеней и вышла из кладбищенских ворот. В отдалении она увидела, как последние гости подходят к крыльцу Макса. Возле дома мелькали яркие подолы женских платьев, раздавались крики и раскаты мужского смеха.