– Понимаю, – задумчиво нахмурился Том. – Почему тебя потянуло туда, Джини? Почему обязательно писать о войне? Только потому, что этим занимался твой отец? Потому что за это ему присудили Пулитцеровскую премию? Или, может быть, из-за Паскаля? Чтобы работать вместе с ним?

– Наверное, все эти соображения сыграли свою роль, Томми, – вздохнула Джини. – Сейчас я знаю только одно: в Боснию я больше не вернусь. И ни о какой другой войне писать уже никогда не буду.

– А мне кажется, будешь, – откликнулся Том. – Мама давала мне читать твои статьи. Они были такими настоящими. А когда мама читала твой репортаж из Мостара, она плакала.

– Не надо, Том! Давай не будем об этом говорить. Знаешь, ты очень помог мне, а время сделает все остальное. Во всяком случае, я на это надеюсь.

– Тебе не хватает Паскаля. – Том встал. – Мама говорит, что в этом – половина твоих проблем, и я с ней согласен. А как-то вечером она сказала, что если бы у нее был номер его телефона, она позвонила бы ему и как следует бы врезала за то, что он не возвращается.

– Что? – Джини тоже вскочила на ноги. – Она не должна делать этого! Она не имеет права вмешиваться…

– Успокойся, не будет она ничего такого делать. А я, кажется, понял, в чем дело. Ты ничего не говорила Паскалю, ну, что ты больна?

– Том, я не больна. И давай прекратим этот разговор.

– Он знает о том, как ты похудела? Он знает о том, что ты провела Рождество в одиночестве?

Щеки Джини залил багровый румянец.

– Кто тебе такого наговорил? Это неправда. Я ходила в гости к друзьям.

– А вот мама думает совсем другое. Я слышал, как она говорила бабушке.

– О, ради всего святого! Это становится просто невыносимым! Терпеть не могу, когда обо мне сплетничают! Линдсей совершенно не касается, как и с кем я провела Рождество.

– А вот и касается! Она – твоя подруга. И Паскаля касается. Я знаю Паскаля, он мне нравится. А ты – могу поспорить – не сказала ему ни слова ни о Рождестве, ни о том, что с тобой происходит, – вообще ни о чем. Потому что мама права: если бы он знал обо всем этом, то вылетел бы первым же рейсом.

– Том, ты наконец прекратишь этот разговор? Оставь меня в покое!

– Нет, не оставлю! – Джини внезапно осознала, что Том тоже не на шутку разозлился. – Ты лжешь Паскалю! А лгать нельзя, особенно тем, кого любишь…

– Я не лгу! – с гневом перебила его Джини. – Да, возможно, существуют кое-какие вещи, о которых я предпочитаю ему не говорить, но на то есть свои причины. Он должен работать, понимаешь, Том? Он живет своей работой. И еще запомни, Том: правда иногда способна причинить боль, а ложь, наоборот, может оказаться полезной, даже милосердной. Когда ты станешь постарше, то поймешь все это.

Последняя фраза была ошибкой, и Джини сразу же поняла это. Краска залила его лицо и шею.

– Врать нельзя! – взорвался Том. – И в первую очередь врать друг другу не должны люди, живущие вместе! Меня от таких просто тошнит! Жены врут мужьям, мужья – женам. Вот, например, мой папаша: когда он объявляется – примерно раз в сто лет, – вранье из него так и прет…

– Не надо, Том, – начала она, протянув руку в его направлении. – Извини меня за эти слова и не думай так. Твои родители не живут вместе, они разошлись много лет назад. Ты не должен судить их так строго…

– Почему это не должен? Все так и есть, я правду говорю. Они были женаты – у них была свадьба – всякие торжественные клятвы и так далее. Потом родился я. Потом они разошлись. Надавали друг другу честных слов и не сдержали ни одно из них. Я думал, ты – другая; ты и Паскаль. – Том уже почти кричал. – Он мне вправду нравится, я уважаю его. Я думал: может, это и впрямь возможно – любить кого-то и чтобы это длилось не один месяц, а долго-долго.

Том умолк. Внизу хлопнула входная дверь. Том и Джини молча прислушивались к шагам Линдсей, поднимавшейся по лестнице. Лицо Тома горело, а Джини растерянно смотрела на него. Внезапно Том сделал яростный жест и выбежал из кухни, с грохотом хлопнув дверью.

Через несколько секунд в отдалении бухнула дверь в его комнату, и почти сразу же воздух сотрясли мощные аккорды рок-музыки. Вошла Линдсей – полная энергией и, по-видимому, довольная собой. В ту же секунду, словно догадавшись об этом, заверещал телефон. Линдсей сняла трубку, несколько секунд молча слушала, а затем сказала:

– Знаешь что, Марков, я сейчас не хочу это слушать. Мне все это попросту ни к чему. У меня – выходные, понял? Вот и хорошо! А теперь, Марков, оставь меня в покое. – Она положила трубку и, повернувшись к двери, крикнула: – Том, убавь звук на несколько децибел, пожалуйста.

Грохот ударных стал чуть тише.

– Что у вас тут приключилось? – повернулась она к Джини. – Потасовка?

– Похоже на то, хотя я и не уверена. Том был очень добр со мной, мы беседовали, а потом разговор вдруг пошел на повышенных тонах. Затем…

– Неуправляемая ядерная реакция, да?

– Да. Ох, Линдсей, по-моему, я с ним как-то неправильно себя повела.

– Не переживай. Взрослые именно для этого и существуют. Я неправильно веду себя с Томом по пять раз на дню.

– Может, мне пойти и поговорить с ним?

– Ни в коем случае. Когда он в таком настроении, с ним лучше не связываться: сотрет тебя в порошок. Когда обзаведешься собственными детьми, не забывай: они все такие. А теперь продолжим тему детей и родителей. Где моя мать?

– Луиза – в «Хэрродсе». Отправилась за футбольными бутсами.

– Черт бы побрал все на свете! Не могу в это поверить! Только моя мать может пойти туда за футбольными бутсами! Но, конечно, на самом деле она намылилась туда лишь за тем, чтобы скупить половину отдела косметики. Что ж, значит, половину будущей зарплаты можно считать уже истраченной. Ну, ладно, черт с ним… Сделай мне кофе, Джини, а я тем временем позвоню Шарлотте, и мы двинемся в путь. Я только должна рассказать тебе.

Потом они ехали по шоссе на запад, по направлению к Оксфорду. Линдсей вела машину и говорила, не закрывая рта. Она говорила всю дорогу до Оксфорда, говорила в Оксфорде, где пропустила нужный поворот, и они долго блуждали по улицам города, говорила на проселочных дорогах после Оксфорда и, как показалось Джини, рассказывала ей вовсе не о «тысяче вещей», о которых обещала. На самом деле единственным предметом этой нескончаемой болтовни являлся некий мужчина, которого Джини никогда в жизни не видела и который ее совершенно не интересовал. Его звали Роуленд Макгуайр, и, по словам Линдсей, та его терпеть не могла.

В тот день Макс неожиданно позвонил Шарлотте в их деревенский дом, купленный ими примерно десять лет назад. В тот момент Шарлотта находилась на кухне и готовила печенье, поэтому руки ее были белыми от муки. Их младший сын Дэниел сидел за дальним концом стола и возился с красками. Звонок раздался вскоре после двух. Торопливо заверив постоянно волновавшуюся за него жену в том, что с ним все в порядке, и сообщив, что вернется сегодня чуть позже обычного, Макс перешел к делу.

– Я звоню по поводу Роуленда, – сказал он. – Он только что вышел из моего кабинета. Послушай, дорогая, я тут подумал…

– Только не говори, что Роуленд передумал! О, Макс!

– Нет, нет, Роуленд, конечно же, не передумал – ты же его знаешь. Но зато передумал я. Милая, я помню все наши разговоры, но по здравом размышлении я понял: нас с тобой чересчур занесло. Мы не должны влезать во все это…

– Но мы и не влезаем, дорогой. Ведь мы с тобой часами обсуждали все это. Мы всего лишь немного подтолкнем развитие событий. Роуленд ни о чем и не узнает.

– Он заподозрит, – мрачно возразил Макс. – Тебе известна его сообразительность. Он наверняка что-нибудь заподозрит. Заканчивай эту игру, или я сам… – Макс вздохнул. – Я, должно быть, свихнулся, согласившись на твой план. Ума не приложу, как только тебе удалось втянуть меня в это дело.

– Да почему он должен что-то заподозрить? В конце концов, это была его идея, а мы всего лишь немного поможем, придадим этому заговору дополнительное ускорение…