В десять часов утра той среды Роуленд еще пребывал в твердой уверенности, что для того, чтобы распутать эту историю, потребуются недели, в лучшем случае – дни. Однако уже без четверти одиннадцать понял, насколько заблуждался. Отсчет времени шел уже полным ходом, с каждой секундой приближая неминуемую развязку. Едва осознав это, он спохватился: до начала показа коллекции Казарес оставалось всего пятнадцать минут. Как бы не опоздать!

В десять часов Роуленд Макгуайр висел на телефоне, отчаянно пытаясь разыскать Джини, которой не оказалось в ее гостиничном номере. Он уже два раза бегал туда, чтобы лично удостовериться, что ее там нет. Не было ее ни в ресторане, ни в вестибюле. Вызовы по пейджеру тоже оказались тщетными. Один из гостиничных портье – уже третий по счету, к которому за утро обращался по телефону Роуленд, – промямлил, что не вполне уверен, но ему кажется, что он видел, как эта дама выходила из отеля.

– Когда? – рявкнул Роуленд. – В котором часу?

В голосе портье послышались испуганные нотки. Насколько ему помнилось, это было где-то в восемь – половине девятого. Роуленд в сердцах брякнул трубку на телефонный аппарат и уставился в стену. Не оставалось никаких сомнений в том, что только один человек был в состоянии объяснить неожиданное исчезновение Джини, и звали этого человека Паскаль Ламартин. Этот уход не мог быть связан с работой. Если бы Джини уходила по делу, то наверняка поставила бы Роуленда в известность, куда и зачем. Значит, остается только Ламартин. Ну конечно же! И как он раньше не понял? Они, должно быть, договорились о встрече еще накануне вечером. Наверное, Ламартин позвонил ей, а то и заявился лично. Долгие часы, которые он провел в одиночестве со вчерашнего расставания с Джини, потекли перед его глазами в ускоренном темпе, обретая фантастические очертания. Час за часом, минута за минутой… Они наполняли душу тревогой и сомнениями.

Пока Роуленд изо всех сил очаровывал Жюльет де Нерваль, Джини, как и было условлено, вернулась сюда, в свой новый номер. Роуленд, вернувшийся в отель позже, заглянул к Джини и на пороге ее номера перебросился с ней буквально парой фраз. Он знал, что у него есть шанс войти в этот номер, и ему страстно этого хотелось. Глядя на ее бледное лицо, в ее широко открытые глаза, Роуленд понимал, что достаточно одного слова, одного прикосновения, и она уступит ему. И все же что-то неуловимое в ее глазах заставило его отказаться от этого намерения. С трудом укротив в душе желание остаться с Джини, Роуленд ушел.

Лишь около четырех утра ему наконец удалось ненадолго забыться беспокойным сном. Однако теперь в его голове опять словно разразилась магнитная буря. То ему казалось, что их судьбы – Джини и его собственная – отныне предопределены окончательно и бесповоротно, но уже в следующую минуту он, не доверяя собственной интуиции, начинал видеть множество разных путей, по которым могут развиваться их взаимоотношения. При этом ни один из вариантов не внушал оптимизма.

Взяв блокнот, Роуленд Макгуайр подошел к телефону и, прежде чем поднять трубку, еще раз перечитал факс, присланный стрингером из Нового Орлеана. Послание это подтверждало, что на интуицию Роуленду жаловаться пока рановато. Во всяком случае, по части истории, которую распутывали они вместе с Джини, чутье его не подвело. Ему пришла в голову мысль позвонить своему источнику в Амстердаме Сандре Лукас. Той самой Сандре, которая была самой близкой подругой Эстер – в другой стране, в другой жизни. Роуленд уже набрал телефонный код Нидерландов, но, поразмыслив, положил трубку. Через несколько секунд он снова снял трубку и только набрал первую цифру телефона гостиничного номера Джини, как кто-то громко забарабанил в его дверь. Роуленд крутанулся на месте, уверенный, что это Джини.

Имя ее уже готово было сорваться с его губ, когда он рывком распахнул дверь, однако, к глубочайшему разочарованию Роуленда, на пороге оказалась Линдсей. Она сразу заметила, как вытянулось его лицо, однако притворилась, что не видит этого. У нее и так было достаточно поводов, чтобы нервничать: во-первых, этот листок, пришедший по факсу, который она держала в руке, во-вторых, она боялась опоздать на показ мод Дома Казарес, и наконец, ее просто не могла оставить равнодушной встреча с Роулендом Макгуайром. Впрочем, эту слабость она намеревалась со временем изжить вовсе.

Быстро войдя в номер, Линдсей деловито взглянула на часы и сунула листок Роуленду под нос. Ее объяснения отличались на сей раз предельной сжатостью. Вполне возможно, все эти подробности его уже не интересовали, но, как бы то ни было, ей все же удалось узнать фамилию Марии Терезы и ее брата Жан-Поля.

– Каждый предмет одежды от кутюр снабжен специальным ярлыком, Роуленд, – пояснила она ему доходчиво, как ребенку. – Вообще-то, таким образом помечается любая одежда, с тою лишь разницей, что в мире высокой моды ярлык – это знак особого престижа, знак уникальности. Именно с такой одеждой имела дело Мария Тереза. А к подобным вещам она относилась с подлинным благоговением, изучая их досконально, до мельчайшей детали. Они были для нее учебником высокой моды. И я была на все сто процентов уверена, что когда она сшила платье для Летиции, то наверняка оставила на нем свою метку, как и полагается в таких случаях. Ведь это было первое настоящее платье, сшитое ее руками, и ей наверняка захотелось оставить на нем свою подпись – подпись художника на картине. И если это платье до сих пор существует, думала я, если его удастся найти, то наверняка на нем найдешь и именной ярлык. Так и вышло. По моей просьбе хранитель музея «Метрополитен» порылся в своем хозяйстве, и платье оказалось там! Летиция оставила им эту реликвию на вечное хранение. Как я и предполагала, на платье был ярлык – с вышитой вручную фамилией. Вот эта фамилия, Роуленд, – взгляни на факс.

Пока она говорила, Роуленд уже успел прочитать содержание факс-копии. Пробежав глазами листок еще раз, он нахмурился и недоверчиво встряхнул головой.

– В чем дело, Роуленд? – удивилась Линдсей. – Ну ладно, я пошла, а то на показ Казарес уже опаздываю… Тебе знакома эта фамилия?

– Что я могу сказать? Ты просто молодец, Линдсей. Спасибо тебе огромное. – Он улыбнулся. – Сам бы я ни в жизнь до такого не додумался.

– Так ты же мужчина. К тому же, как представляется, не из тех, кто особенно интересуется одежными метками… – Она запнулась, несколько раздосадованная его небрежной улыбкой. Роуленд улыбался собственным мыслям, задумчиво глядя вперед, будто перед ним была не женщина, а кусок стекла. «Женщина-невидимка – вот кто я такая», – с горечью подумала Линдсей и, пробормотав что-то о начинающемся через несколько минут показе и ждущем ее Маркове, поспешно вышла из номера.

Роуленд опустил глаза на глянцевую страничку, оставшуюся в его пальцах. Фамилия Марии Терезы, с гордостью вышитая на маленьком ярлычке почти тридцать лет назад, была ему знакома. Ривьер – таков был один из псевдонимов Стара. Роуленд видел, куда вела только что найденная нить: Стар в самом деле мог оказаться тем самым ребенком, который был брошен в Новом Орлеане. Но все равно он с трудом мог поверить в это.

Зазвонил телефон. Роуленд торопливо схватил трубку, однако это оказался всего лишь помощник управляющего отелем. При всей вежливости тона в голосе официального лица явственно проскальзывали нотки неудовольствия. Из весьма прохладного объяснения следовало, что некая юная особа женского пола учинила форменный дебош и отказывается покинуть гостиницу до тех пор, пока не поговорит с англичанином по имени Роуленд. Однако сложность состоит в том, что сия молодая особа одета столь необычно, что о том, чтобы пропустить ее внутрь, не может быть и речи. А уходить она отказывается наотрез – никакие уговоры на нее не действуют. Не поручит ли мсье Макгуайр охране заняться этой невоспитанной девицей или все-таки соблаговолит поговорить с гостьей сам? В данный момент она находится рядом, в офисе…

Помощник управляющего передал трубку той, кто стояла рядом с ним. Едва услышав девичий голос с акцентом, Роуленд понял все. Быстро спустившись вниз, он ворвался в кабинет помощника управляющего. Так впервые состоялась его встреча с Майной Лэндис. Захлебываясь слезами, она начала сбивчиво рассказывать о том, что с ней произошло, объяснила, как она узнала из случайно услышанного разговора у стен собора святого Северина о нем самом. Ее рассказ изобиловал паузами, ненужными отступлениями и повторами. Где-то к середине повествования Роуленд с ужасом осознал, что счет времени идет не на недели, не на дни и даже не на часы. Показ коллекции Казарес начинался через пятнадцать минут.