Космиз – это словесный барьер. Плотина, за которой хотели отсидеться интеллектуалы России. Они хотели переждать переоценку ценностей, которая, как дождь, шла по Европе. Шла и прошла.

Европа обживала мир относительных ценностей. Она примеряла на себя историю. В ней время временило простым действием. В России пространство доминировало над временем. У нас даже ноумены имеют свое пространство. Мнимое. Мир надтреснут. И ангелы двумерны. Как плоскатики. Они сами себя держат. Европа разбила абсолют самодержания. И назвала это историей.

В России уклонились от историзма. И назвали этот уклон космизмом. Хотя имели в виду не космос, а единое. Вернее, многое. Вот есть такая проблема множественности. Проблема тьмы. То есть множество – это тьма тьмущая. Что-то бездонное. Бездна. И одновременно тьма темноты. Хаос. И в нем рождается желание.

Оно ли записывается на поверхности хаоса? Хаос ли пишет себя на поверхности тела желаний? Все едино. Кругом тьма, а мы желаем. И этим желанием существует множественность. То есть дело не во множественности, а в желании. С ним расстаться трудно. Вот был Бог и можно было мыслить. Укрощать желания. А без единого мысль невозМожна. Вез него все становится цитатой. И нет уверенное-ти, что мир существует.

Все желают. Везде работает машина желаний. Что просветит хаос? Единое. А единое – это палка в колесо машины. Расставание с желанием. Есть в нем что-то аскетическое. Какая-то монашеская сдержанность. Мир един, а ты монах. То есть всеединство мира существует нашей сдержанностью. Торможением желания. В Европе сдали эти тормоза. И она, как роза, распустилась. До абсолютной различенности удвоенного желания.

Россия напряглась. Притормозила, отсрочивая выбор между единым и многим. Вот Соловьев. Он и не отец, и не супруг. Он все куда-то спешил. Куда-то уезжал или приезжал. Жил не дома. По номерам. Знался с демонами. Так люди не живут. Космос – это единомногое Соловьева. Пойди, отломи от него кусочек. Нельзя. Единое мешает. И если тебе уж очень хочется космоса, то бери его весь. Целиком. Но заплати желанием. Как Соловьев.

Космизм – это способ сохранения единого в момент переоценки ценностей. Это подмороженный хаос России. Запись всеединства на теле отсроченного желания.

Всеединство – это детерриторизированное место сбора. Скользящее пространство производства. Но само оно не производит и не потребляет. Всеединство не продукт.

Оно целое. Если бы оно было продуктом, то Бог был бы машиной распущенности.

Суперпроизводством.

Вот стол. На нем нож, мята и записка, которую не успели написать. Что их объединяет? Поверхность стола. Это территория производства. Здесь едят, пьют и пишут. Но вот стол убрали, а поверхность осталась. Это детерриторизированное место производства. Например, капитал. Чистая поверхность производства. На этой поверхности ничего не растет. В ней нет органики. Нет ризомы целого. А вот огород. На нем что-то растет. Это хозяйство. То есть место, в котором хозяин необъяснимо являет себя и так же необъяснимо скрывает себя. А хозяйство непредсказуемо дарует и так же непредсказуемо лишает дара.

Хозяин – органическое тело целого. Ходячее всеединство. Без всеединства «мир как хозяйство» может прийти в запустение. В распущенность пустого. Стать удвоенным производством.

Соловьев выбрал всеединство. И головную боль. За ценности нужно платить. Космизм и есть эта плата. Первым поплатился Бог. У него обнаружили темное пятно. Хаос. А хаос – это пасть, которая поглощает и возвращает поглоЩеМ-ное. Нет тела Пуруши, а пасть есть. И чья пасть, неизвестно. Известно лишь, что ты в этой пасти. В Европе ты на поверхности. А здесь ты в зазоре между молотом и наковальней. Слева абсолют и он давит. И справа абсолют становящийся. И он тоже давит. А ты между.

И будешь раздавлен. Если не появится третий. В русской философии возникла тема «третьего бытия». Тема тайны.

В Европе тайна связана не с Богом. В Европе она задается практикой говорения.

Речью. Порядком письма. Вот есть что-то, о чем нельзя говорить. И это тайна.

Знаю, а не скажу. Но могу проговориться. Разглашение тайны коренится в возможности ее речевого существования. Тайна связана с ответственностью. Есть и носители тайны, которые должны научиться отвечать, уклоняясь от ответа. Это свидетели и секретари. Они хранят тайну, подчиняясь власти и одновременно угрожая ей. Речь связывает тайну с властью. Власть убирает свидетелей. Все, что выпадает за пределы речения, составляет тело. Или труп. Тело – тайна самой возможности говорения. Его нельзя ни пером описать, ни языком сказать. Тело – несказуемое слово речи. Ее могила.

В России тайна связана не с языком. С Богом. Вернее, с двумя абсолютами: Богом и миром. Хорошо бы и Бога сохранить, и миром не гнушаться. Но нужен третий.

Посредник. Тот, кто Богу добавит немного хаоса, а миру порядка. И ослабит давление на тех, кто «между». Вот почему нам, русским, нужен космос. Нам без него никак нельзя. Без третьего у нас руки связаны. И у Бога они связаны. Третий развяжет. На то он и посредник. Единомногий.

Хаос – тайна Бога. О хаосе, как и о Боге, ничего нельзя сказать определенного.

Нельзя составить понятие. Его нельзя знать заранее, как явление. Для русского хаос, как дао для китайца. В дао ценен только опыт странствия в дао-потоке.

Бог любит хаос в его небытии и хочет, чтобы он существовал. Эти слова Соловьева содержат все, что я могу сказать о том, как работала машина мысли в России к началу XX века. Вот она поработала, и возник русский космизм. Еще поработала, и появилась экософия. В нее хаос, а из нее – всеединство. Мы научились всеединство сбивать, как масло.

Вообще-то Мир создавался двоицей. Парами. Все поделено на два/ На небо и землю.

София между двумя. Где два, там и один. То есть три. Порядок. Хаос – это мир шизофреника. В нем все возможно. То есть возможно, что небо и земля сойдут с места. И надвинутся друг на друга. И мы погибли.

Вот есть хаос и Бог занят собой. Смотрит на себя со стороны. Он занят, а мы свободны. В хаосе Бог состоялся как абсолютный шизофреник.

Вообще-то Он может существовать и без человека. Но если Он задумает посмотреть на себя в становлении, то ему понадобится зеркало. Второе Я. Космос.

Становящийся Бог и есть космос. Вернее, взгляд Бога на себя со стороны. А мы на поверхности этого взгляда. В зеркальном его отражении. И пока Он на себя смотрит, нужно закрепиться. Связать все, что есть, небожественной связью. Всеединством паранойи и круговой порукой. Вот алтарь. А вот жертва. И жертву на алтарь. И все повязаны.

Бог очнулся. А мы не рассыпались. Пасть не захлопнулась. Молот не ударил по наковальне. И в хаосе есть космос. Живое тело. И мы с Богом единосущны, т. е. хаос – это тайна. Это «темный корень бытия». Не было бы хаоса, не стало бы и свободы. Вернее, воли. Ведь воля – это хаос, соединенный со свободой.

Но и космос теперь уже нельзя мыслить как порядок и гармонию. Думали, что космос – это порядок. А в нем хаос. Если бы в нем не было хаоса, то он был бы машиной.

Или производством. И это производство производило бы какой-нибудь продукт. Какую-нибудь пепси-колу. Неопределенность делает мир живым. А космос не исключает возможности того, чтобы мы в нем были. Бог не хочет, а мы уже есть. И он должен с этим считаться. И это космос. То, что не определено полностью ни на языке Бога, ни на языке человека. Это неречевая тайна мира.