Здесь не только он, камень. Здесь и я. Я здесь местоимен-но. А он, камень, лично.

В личности есть что-то каменное, неживое. Присутствующих представляют. Это – вещи, а это – я. И я их называю. Но имя принадлежит не мне, а вещи. Вещь есть, но что она есть, я не знаю.

Местоименное я уползает в симулятивную реальность. Тяжело. В тяжести вновь, кажется, прячется реальность. Попробуем ее выманить.

Я роняю камень. Мне легче. Теперь реальность в симуля-тивной легкости облегчения.

Где же тяжесть? Она в камне. А где камень? Вот он, рядом со мной, у дороги.

Жестом «вот он» я раскрываю его присутствие. Он здесь, но здесь он только присутствует, т. е. симулирует, здесь он симулирует не-потаенность, а там – бытийствует не таясь. Здесь он в себе, а там он вышел из себя и бытийствует исполнением своего имени. Что там? Космос, который дает о себе знать и здесь. А что здесь? Симптомы того, что там, т. е. знаки потаенного, выполненные в теле непотаенности.

Новоязыческая реальность симулятивна. Она с двойным дном, без трансцендентного.

Души в ней нет, а задний план есть и кто-то (новые язычники) заглядывают в задний план, чтобы соориентироваться на переднем. Что здесь реально? Удвоение простого. Реальна не тяжесть, а удвоение тяжести, безысходность. Реальна не полнота, а удвоение полноты, тучность. Вот эта удвоенность и есть симуляция.

Новоязыческий поворот к реальности обессмысливает наивность кантовских и хайдеггеровских способов представления реальности. Вот Кант. Что для него реально? Тяжесть. Почему? Потому что она относится к содержанию камня, к его понятию. А есть он, этот камень или нет его, это Канту не интересно. Бытие к понятию ничего не добавляет. На переднем ли оно плане, на заднем ли – к реальности это не имеет никакого отношения. Реальность совпадает с понятием. И это Кант.

А вот Хайдеггер. Он совмещает реальность и присутствие. Что присутствует? Бытие.

Сознание может отсутствовать, язык может отлучиться, а бытие всегда здесь.

Придорожный камень тоже здесь. Но не всегда. Я сворачиваю с дороги. Где камень?

Нет его. А бытие? Оно рядом, вблизи, так, что ближе уже некуда. Реально не понятие о сущем, а бытие сущего, в присутствии. И это Хайдеггер. Но реальнее реального удвоение реального. И это новое язычество.

Присутствие – это симулятивное место, заполняемое телесностью присутствующих.

Сюда приходят притворяться в присутственные дни. Здесь бывают. Например, заседают, но здесь не живут. Живут вне присутствия. То есть что делают?

Показывают себя вне состояния простого притворства. Действие, которым новый язычник выставляет себя из состояния простого притворства, есть повседневность быта. Для того чтобы был космос быта и не было хаоса, мало иметь имитативную телесность. Нужно, чтобы вещи вышли из Себя и сцепились в единое целое, которое именуют космосом. Что их выводит? Имитация целого. Имя – это орган имитации святого. Суть дела не в бытии, а в органах: есть они у нас или их нет.

Имитативными органами, как щупальцами, мы ощупываем реальность. Если же их нет, то мы удивляемся. Где границы реальности? В удивлении, в словах «этого не может быть». В чуде. Реальность узнается по чудесам. Если в мире есть чудеса, то это значит, что в нем есть еще какая-то реальность. С последним чудом исчезает последняя реальность. Исчезает что? То, с чем сообразуются, в соответствии с чем приводят себя в порядок. Нет реальности и не надо причесываться. Будем ходит непричесанными. Новый язычник – си-мулятивный человек повседневного чуда. У него выросли органы имитации. Для него нет чуда.

Греки на агоре говорили. Русские в присутствии молчали. О чем? О том, что уводит из присутствия. О безъязыком слове, которое душит душу. Нет реальности. Вновь тяжело. Будем симулировать лицо; то, что оно налицо.

Человек поглощает сущее. Сущее поглощает человека. Что такое сущее? То, что налицо, т. е. до всякого раскрытия раскрыто словом. И это естественный взгляд на вещи. Что же тогда делает наука? То же, что делают и до науки. Она ведет разговор к слову, уповая на понятливых. Наука продолжает донаучную установку.

Но ведь есть еще что-то, что в понятия не укладывается. Например, все, что есть здесь в своей здешности. Здешние – это местные. Мы тутошние, т. е. не пришлые, а местоименные, здесь укорененные. Наука не ключ -к здешнему, закрытому от нее на замок в терминах собственной структуры. Здешнее с лицом. Наука обезналичивает лицо. Ее понятия приспособлены для того, чтобы один объект объяснять с привлечением конечного набора других. Вот эта ее аналитичность и не срабатывает.

Нужно отказаться от себя как субъекта самого себя и от себя как субъекта всякого сущего. Новое язычество отказалось от аналитики субъекта, а затем и от субъекта.

И, как пятно на стене, проступило первослово.

Язьж науки разговорился и остановить его нельзя. Почему? Потому что он без тормозов. В нем нет первослова, или,

Что то же самое, внутреннего слова. То есть нет чего? Бытия. Например, вот бабочка. Она летит, и я понимаю, что это не вертолет, что ее сделать нельзя. То, что накладывает запрет на делание, я называю бытием. У бабочки оно есть, а у вертолета его нет.

А вот слово. Например, ваучер. Оно, это слово, как швейная машинка, шьет хорошо.

Но в нем нет внутреннего слова. Ваучер – хорошее изобретение, но это не бабочка.

Это термин, а термины создаются без внутреннего слова. Что значит внутреннее слово? То же, что и вяжущая связь бытия. Во внутреннем слове она (эта связь) есть, а в понятиях ее нет. Например, вот глухонемой. Он из Сибири. А это индеец.

Он из Америки. Что их связывает? Жест, или внутреннее слово. Они говорят и понимают друг друга вне зависимости от коммуникативных стратегий. Они – без понятия, т. е. говорят так, как говорят вещи. В них слова сами говорят себя.

Внутреннее слово делает возможной нулевую коммунатив-ность. Вот учитель. Он в сердцах бросает ручку на стол. Это жест. И он понятен не только ученику. Почему?

Потому что в нем, опять-таки, есть внутреннее слово. Аллах только нахмурил брови, а правоверный уже понял. Что понял? То, что внутренним словом понимается. Нутром понимают, а всем телом говорят. Речи еще нет, а оно (тело) уже говорит. Этот разговор ведется вне схем субъект-объектной дуальности. Или, что то же самое, без понятийных схем. Слова есть, а понятий для них нет. Например, стыд. Слово есть, а понятия для него нет. Слово принадлежит миру. Понятие – сознанию.

Словами создается мировая мысль. Какая мысль мировая? Та, что создается всем миром. Для того, что создано не в миру, а в сознании, нужны понятия, в которые, как в бумажки от конфет, завернуты продукты рефлексии. Для рефлексии слова, как пустые гильзы. Слева – слова, справа – идеи. Между ними реф-лексун с рефлексией, который для идеи подбирает слово. Подберет словесную окаменелость и в него какой-нибудь смысл упакует. Та,к изобретаются термины. Например, ноосфера.

Термины, или пустые слова науки, заполнили язык. Язык – это просто раковина, где когда-то жил первосмысл. Этот моллюск, т. е. изначальный смысл, раздавлен громадой научного знания. В раковину языка вселился рак-отшельник, т. е. ученый.

И теперь он, \как вампир, пьет кровь тех слов, что были до речи-письма и до субъект-объектной дуальности. Например, раньше была природа. Теперь она превращена в физическую реальность. Когда-то была душа, теперь она стала психологической реальностью. Еще недавно видели человека. Теперь эта выемка бытия заполнена голой телесностью.

Наука подобна матрешке. Новые язычники, как фокусники, извлекают из нее одну телесность за другой. Взмахнули платочком – и вот вам физическая реальность, то бишь телесность. Еще взмахнули – биологическая. А там на очереди социальная телесность, ментальная и еще невесть какая. Что-то много стало телесностей и скверных слов. Думаем, если думаем, мы про себя. На этой мысли ловили себя многие. Например, И. Бунин. Где-то свет и просвещение, а здесь, говорил он, одни скверные слова.