Все, что идет за двойным отрицанием, я называю третьим содержанием. Например, штыки в землю. Или бес попутал. Это третье содержание. Почему? Потому что шли к целому. А оно вне субъект-объектной дуальности. Шли к нему и оставляли метки, на которых приживались другие содержания. Содержания-паразиты. В том числе и дуальные. Но штыки, как метки целого, не дуальны. Они не паразиты.

Шли к целому, пришли к пату. Ведь пат и есть недуальное целое. К нему нельзя ни прибавить, ни отнять. Вернее, прибавить можно. Прибавления не будет. Пат все равно есть пат, т. е. это область неплодотворных тавтологий. Патоана-лиз устанавливает неплодотворные тавтологии культуры. Например, человек человеку – человек. Это неплодотворная тавтология. Ее, как бездонную бочку, ничем не заполнить. То есть тавтологии – это машины по производству нулей. Ты в нее содержание, а она тебе культурный ноль. Пат держится на тавтологиях. На склейках из нулей. Все – ноль. Если бес тебя попутал, то что бы ты ни прибавлял, он тебя уже попутал. Ноль, как ангел, никогда не может быть иным. Пат – место кристаллизации ангельских, т. е. нулевых, содержаний. Например, свобода есть ценность. Это ангельская мысль.

Вернее, нулевая. И этими мыслями заполнен пат. В них нет ничего от ангела. От себя. Ведь ангелы, как и нули, ничего не могут сами. Они хорошо передают.

Нулевое содержание обладает хорошей слышимостью. Его нужно слушать и передавать.

Ноль – центр. И этот центр нельзя децентрировать. Нулевая реальность приостанавливает действие того, что действует своим присутствием или отсутствием.

Ноль нулит, а не присутствует. В нем нет смены состояний. Что в центре? Ноль.

Ноль ни о чем не говорит. Все говорит о ноле. Из ноля все растет: и то, и это.

Патоанализ отказывается от бытия, в терминах которого описывается мир.

Онтологическое содержание пата равно нулю. Отказ от бытия заставляет отказаться и от ничто, в терминах которого переживается мир.

Ничто – это все-таки что-то. Пусть не это что и не то, но все же рядом со что.

Ничто мистериально. Нулевую мисте-риальность я называю ничьей. Патовая ничья исключает возможность того, чтобы была тайна. Нет тайны, нет и святого. С приостановкой действия субъектных структур мир полностью демифологизируется. Чья эта вещь? Ничья. Ни того, ни этого. В поле ничейности нет страха и трепета перед ничто. А без ничто все экзистенциальные понятия теряют смысл. В патовой ничьей нет фантазмов, т. е. нет места для того, что заполняет онтологический разрыв между присутствием и отсутствием. Что заполняет? Желание отсутствующего и отсрочка в удовлетворении желания. Например, свобода. Она чья? Ничья. В свободе важна ничейность. А ничейность беззаботна. Есть ли свобода, нет ли ее – все это не имеет никакого значения. Ничейность делает единственно приемлемым результатом ничью. Все вяжет и связывает: и любовь, и ум, и страх. Ничейность ничьей развязывает и освобождает.

Патовая ничья бессубъектна. Она разрешается в жесте. Чей жест? Ничей. Все равно чей. Жест – и вот уже нет фишек. Кто субъект? Тот, кто ходит в подходящее время.

Ходит жестом, как козырем.

Ничья возникает на волне фундаментального разрыва с ничто. Ничья – из вечности шаха.

Вот Бисмарк. Он ходил по полю ничейности. Ходил и понял, что это поле ничего. И это жест. А вот Я. Как я живу? Тоже ничего, т. е. в патовой связи с онтологическим нулем и бессубъектной ничьей. И это ничего укрывает меня от связи с ничто. Бессвязность ничего ведет по тропинкам пата. Оно продуцирует и воспроизводит в себе один вид энергии – отрицание пата. Но это отрицание только удваивает пат. Ничего переводит пат в форму а-патии. Что ты делаешь? Ничего. Россия подвешена к необходимости делать ничего. Откуда оно, это ничего? Из дали бесконечного тупика.

Ничего не делать предосудительно. Ничего-не-делание разрушает пат.

Был пат, но была и мистерия. Патовая жизнь отличается от мистериальной.

Мистериальный мир я называю структурированным миром. Патовый – бесструктурным. В мистери-альном мире – тайна. Но тайна -. это не то, что известно двум и неизвестно всем. В тайне – жертва. Весь мир структурирован жертвенным действием.

Что нас связывает? Не разделение труда. А что? Жертва. Соучастие в преступлении, в жертвенном действии. Здесь абсолютная вина. И тайна. В ней подъем к абсолюту и возвращение. Вернее, падение. И следы мистериального подъема в мире относительного. Культ культуры – это мистерия вокруг того, что привнесено оттуда, с высоты падения. Без мистерии жизнь – пустая канитель на пути к пату.

Анализ постмистериального мира я назвал патоанализом. Я не говорю, что мир – это пат. Я говорю, что в мире есть что-то, что можно увидеть в предположении пата.

Например, ничего, пустота которого не от полноты, а от пата.

Ничего требует жертвы. Что жертва? То, что нас связывает. Где стрелочник? – Вот основной вопрос философии пата. Пату нужен алтарь. И жертва, возникающая из жеста пата. В нем имя жертвы. Но жертва – не дело одного одинокого. В жертве важна круговая порука.

В постмистериалыюм мире муляжей невозможен собор. Что не возможно? Абсолютное.

Бог приходит к общине, а не к собранию одиночек. Вот колхоз. Это постмистериальная коллективность. В ней нет места языку мифов, действию символического порядка. Внутри демистифицированной социальности символ – это просто знак. Что такое знак? То, на что отвечают производством знаков.

Ничего приостанавливает действие структур как символического ряда, так и приспособительного. И то бывает, что ничего не бывает. В бесструктурности пата полагаются на авось.

Во се история. А во се космос. «А Во Се» – мистический жест пата. В патологическом жесте нет указания на то, что имеет место «сейчас и здесь». Например, в нем нет указующего «Я», т. е. нет местоимения, из которого просматривается вся история ил'И весь космос.

Я начинаю с авось не потому, что нет другого начала, а потому, что нет больше истории. Авось остается, а история уходит. Указующий жест «а во се» провисает над пустотой. В ситуации истории полагаются на прогресс. В ситуации пата можно положиться только на авось, небось да как-нибудь. Авосевы города не горожены.

Ведь что такое история? Течение. Не содержание того, что течет, а возможность того, чтобы вообще что-то протекало. Непрерывное возобновление этой возможности и есть история. Возобновление чего? Например*, неравенства. Или элиты. Почему?

Потому что, когда есть неравенство, тогда есть и то, откуда все вытекает, и то, куда все течет. И еще есть люди, которые удерживают себя в сопряжении начала и конца, низкого и высокого. Co-пряжение неравного требует напряжения, воспроизводимого всякий раз заново. Ослабить напряжение – значит остановить течение.

Но бульдозер цивилизации если чем-то и занимался, то выравнивал неравное и засыпал неровное. Высокое срезано, низкое поднято. То есть что поднято? Уровень цивилизации. Современный человек не выдержал напряжения истории и сломался.

Посредственность среднего ослабила тетиву жизни. История перестала течь. В ней ничего уже не происходит и ничего не протекает.

Место, в котором ничего не происходит, в котором нет течения, древние греки называли космосом. То, что они называли космосом, я называю болотом. Есть что-то болотное во всяком космизме, в том числе и в русском. Русский космизм принципиально провинциален. В нем сильна плебейская закваска. Русский примитив составляет, может быть, единственное плодотворное место в нашей культуре.