Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

4.13. Эстетика публичного

Конечно, я умру. Но дело не в этом. Я хотел бы умереть красиво, то есть на глазах у публики. В момент исполнения поступка, которым исключается моя жизнь.

Вот дом. Он горит, а она в горящую избу. Может быть, ей туда и не надо. Может быть, там спасать уже некого. А она все идет и идет. А избы горят и горят. А кони все скачут и скачут. И это представление более захватывающее, чем бои гладиаторов. Или «Три сестры». Ты на прямой. На кончике взгляда публики.

Люди смотрят. И в их взгляде, вернее, в том месте, о Которое он упирается, не может не возникнуть что-то прекрасное. А оно возникает не для того, чтобы и не почему-либо, а без рассудка. На миру и смерть красна. Вот это героическое начало эстетики развито у русских.

Эстезис выполняется взглядом мзвне. А взгляд этот встроен в трансцендентную перспективу культуры. Вот греки. У них не было понятия стыда. И они публично любили. И с ними был Эрос, то есть у них эстезис изначально связан с Эросом, а не с миром. А у нас с миром. «Тише, люди смот-рут». Этой фразой был, убит эротический исток эстезиса русских. Для того чтобы взгляд извне вглядывался непрерывно, нужен Эрос. Или жест жестокости. И не нужна мораль. На непрерывности Эроса сознания основана эстетика Европы. На непрерывности жеста жестокости основано эстетическое бесчувствие русских.

4.14. Вкус – это нюх

Вот собака. У нее нюх. Она принюхивается. А вот человек. У него вкус. Он вкушает.

Вкус приходит во время еды. И нет ему меры у сытого.

Есть люди с высоким вкусом. И есть с низким. С высоким вкусам живут в мире прекрасного. В симулятивном пространстве культуры. С низким – в мире низкого. В повседневности быта. Симуляция основана на непрерывности сознания.

Повседневность – на непрерывности дословного. И еще есть воспитание вкуса.

Желание сделать грубое тонким. А глубокое – высоким. Например, «Болеро» Равеля.

Я его слушаю в желтых носках. Без галстука. А на выставку Глазунова – в красных.

И с галстуком. И это вкус.

Воспитание вкуса существует на теле желания. Все имеет тело. Ни у кого нет души.

Эстетика, как зубная паста. Она нужна для того, чтобы чистить тело.

Облагораживать запах. Вкус – это нюх, облагороженный дезодорантом.

4.15. Гармония

Гармония – это гвоздь. Скрепа, соединяющая части. Сожительство. Умение быть вместе без души. Что вместе? Грубое тело и холодный дух.

Без гармонии мир распадется. Дом рассыплется. Дух от тела отпадет. Всюду гармония. Везде музыка. И это эстетическое восприятие мира. Вот тишина. А в ней стучат. Тук- тук. Кто там? Греки. На кого стучат? Ma эстетику. Эстетика как шляпка у гвоздя.

И они по этой шляпке. Им можно. А нам нельзя. Мы стукнули. И по руке.

Греки ремесленники. Они мастера философствовать с молоточком. У них везде звуки.

Все стучит. Для всего есть мера, мастерок, циркуль и молоток, в котором, как в круге, начало совпадает с концом. Звук – это тело. А в теле – голова, руки, ноги и прочее. И все это соотнесено. Во всем этом лишь начало, конец и середина. То есть все, что имеет руки, ноги и голову, это все и есть тело. А на теле язвы. С одной стороны, тело – это музыка, а с другой – язвы. Ну, раз есть музыка, так мы ею язвы лечить будем. И это Пифагор.

То есть искусство не для чего-либо, а для здоровья. Вот ты пришел с работы домой.

И ты устал. А искусство тебя подбодрит. Тебе скучно, а оно тебя развлечет. Одна музыка против уныния. Другая – против тоски. Лист – от гайморита, Аспирин – от жары. А хоралы Баха хороши во время трепанации черепа. Гармония – это музыка.

4.16. Эстетические симуляции

В патовой ситуации не судят. Внутри нее кричат, то есть ускользают от самих себя.

Я и кричу. А какие слова кричатся и в какой последовательности – все это не имеет никакого значения. В крике важен симптом. В говорении о добре важно уловить симптом того, что я называю отвращением от эстетики. Говорение о добре на завалинке – косноязычный след отвращения, то есть след брезгливо наморщившегося тела того, что могло бы быть мной.

Вот завалинка. Она напоминает о том, что в мире нет прямых линий. В нем есть только косые. А в мире косых линий центр смещен, сдвинут с места. То есть он всегда где-то рядом, но не с тобой. И, как гиря на шее, он тянет за собой. И ты идешь. И нет возможности не пойти.

Вот в этой невозможности и появляется завалинка добра. Мир тебе косую линию, а ты ему – завал завалинки. Прерыв непрерывности. И теперь можно остановиться, вернуть себе центр. Стать оседлым. Появляется телесная практика, в которой запрещен отсыл к другому. Эта практика – Дом. То есть дом является символом того крошечного пространства в мире косых линий, которое замкнуто на себя. В нем нельзя симулировать. Это несимулятивное пространство добра. Си-мулятивное пространство нуждается в другом, в том, кто покинул мир прямых линий. Искусство – место симуляций.

Пространство двойников. То есть ты миру – завалинку, а он тебе – двойника. Ты в дом, а он тебя,из дома выманивает эстетикой. То есть непосредственностью чувственного самообмана. Симулятивный эстезис видит вещь вне ее внешности. А это заманчиво, то есть заманчива свобода эстетического созерцания. Созерцаемый объект берется вне его внешности, вне формы явления. И это свобода, то есть разрыв в сцеплении значений и назначений. В сцеплении форм вещей я заинтересован.

Если есть стол, то должен быть и стул. Но что заставляет меня обращать внимание на то, что ни на что не похоже. Что выпадает из всеобщей связи явлений, то есть смотреть не на образ как вещь, а на образ как маску, в которой.может и не быть никаких намеков на внешность вещи. Это что – Эрос. Эстезис эротичен, то есть эрос – плата за самообман, за скольжение поверх внешности. Вот нормированная симул!ятивная реальность, и ты свободен, то есть все, что теперь появится в этой реальности, появится с твоим эро-тичеоким участием. Ты творец, а мир маскарад.

Эстезис связал свободу и творчество с эросом. А тело эроса бытийствует исполнением сытости. То есть дело не в том, чтобы что-то было красивым само по себе. Или приятным. Можно достичь правильного соотношения элементов, составляющих образ, достичь гармонии и равновесия, ритма в динамике и в статике, изображения смысла целого в части целого. И оказаться вне эстезиса. Не будет выразительности. Привлекает внимание, делает возможным вчувствование не гармония, а эрос, игра без-образности, которая является условием участия в творчестве образа, в его доопределении. Си-мулятивное пространство выразительно, если в акте, который даст о себе знать в образе, есть место и для меня. Но не в качестве созерцающего, а в качестве соучастника.

Симулятивное пространство нуждается в сообщнике, в другом. Вернее, оно нуждается в лице, в том, что обращено к другому, отсылает к нему. Всякое лицо симулятивно уже потому, что оно захвачено эстезисом и вынуждено поэтому играть на противоречии между тем, что к лицу, и тем, что не к лицу. А это эстетическая проблема ускользания к другому. Где лики, там и улики свидетелей. Культура попадает под подозрение. Ведь культура – это нормированная симулятив-ность, культ самообмана. Вот, например, Мережковский. Это культурный человек. Он все время говорил о России, которую любил, и все время обманывал себя. А доказать это было нельзя, то есть нельзя было каким-то конечным набором слов раскрыть этот обман. Розанов это понял и заменил понятийную развертку слов метафорой, то есть он замкнул ее не на тавтологии, что делает метафору понятием, а на жесте, на ощущении запаха, что оставляет ее метафорой.

19
{"b":"96730","o":1}