Но язык науки – это и есть язык современного сквернословия. Это заметил уже не Бунин, а С. Булгаков, который содрогался не только при встрече с совдепами и ВИКЖЕЛЕМ, но и с научным аппаратом политической экономии. Ученые сквернословят, а на заводах из этого сквернословия делают бомбы, машины и революции. То есть в самой науке есть такой оттенок, который заставляет ее служить черной магии.

Оккультный смысл научного сквернословия состоит в возможности полного овладения вещами. Науке важна не истина, а вещи, которыми она овладевает. Овладеть – значит воло-деть сущностью и быть истиной. В точке совпадения власти и знания совпадают наука и магия. Этим совпадением создается возможность появления нового язычества. С чем приходит новый язычник? Со словами утешения.

Понятия, как заклинания, нужны для того, чтобы владеть сущностью. Слова нужны для того, чтобы обживать мир и делать его приемлемым. Вот необитаемые степи. В них нельзя жить, но мы их делаем обитаемыми. У нас есть слово. Вчера обживали степи и знали, что ничего не знают. Сегодня обживают (квартиры и знают, что значит знать.

Знать – значит владеть. Чем можно овладеть? Объектом. Вернее, объект – это и есть то, чем они уже овладели. Они – владельцы, владеющие сутью вещей. Кто они?

Ученые, т. е. люди, знающие, что значит знать. Все объекты существуют в лоне науки. К разговору о сущем, которое, как слон заслонило бытие. ДеЛо не в ярмарке, а бытие – не сапоги, которые покупают или не покупают. Бытие воспроизводит в нас возможность необъективирующего взгляда на мир. Кто нас утешит в неутешном нашем горе? Кто-то с необъективирующим взглядом.

Но человек обживающий уже замещен человеком объективирующим. Эту замену заметил Хайдеггер. Заметил и объявил тревогу. Что его напугало? Наука. Люди с объективирующим способом, способом мышления. Что это за мышление? Вот музей. В нем стоит статуя Аполлона. Мимо идут люди. Иногда они смотрят на него. Вслед за ними смртрю и я. Что я вижу? Неприятно гладкий мрамор. Я достаю калькулятор и вычисляю его вес. Затем исследую химический состав, прикидываю стоимость добычи, а также примерные расходы по транспортировке исходной глыбы мрамора. Чего вам более?

Я ухожу из музея в недоумении. Для меня загадка Хай-деггер, который любил рассматривать Аполлона холодного. Что же он еще в нем видел? А ведь он в нем что-то видел. Это – недоумение объективирующего мышления, у которого, как у киника, выпала кость. И ему стало не до ума. Хорошо, что у меня есть кость и я грызу ее с сосредоточенностью собаки. Отнимать ее у меня опасно. Эта кость – объект, т. е. возможность причинного объяснения вещи, ее полагания в качестве того, что исчисляется числом.

Сам по себе этот способ мышления не опасен. Он даже полезен. Опасна опухоль, расширение за пределы возможного. Что за пределом? Крестьяне и поэты. Люди, которые знают слова утешения. Это они, вернее, кто-то из них сидит в саду и любуется розой. Они розу не объективируют, а ее алость не опредмечивают.

Есть люди с объективирующей стратегией мышления и есть люди с необъективирующей практикой мышления. Число первых растет, число вторых падает. И первые уже завоевали плацдарм на берегу вторых. В музее Олимпии поселилась наука. Она в нем, как жарболка в нужнике, вытравляет ненужное. Этот-то плацдарм и напугал Хайдеггера. Испугавшись, он стал различать бытие и существование. По прямой объективирующего мышления мы приходим к тому, что есть. По тропинке необъективирующего мышления мы приходим к условию того, чтобы что-то было. Иным образом к бытию прийти нельзя. Почему? Потому что есть вещи, которые нельзя представить. Например, долг. Он непредставим научно-технически. Что мешает представлению? Бытие. Я вам давал в долг. Вы мне должны. Да, нет же. Никто никому не должен. Хайдеггер надеялся на то, что дар бытия спишет долги и спасет нас от парализующего взгляда науки. Он думал, что идут массы людей с объективирующим взглядом на мир. И выставил перед ними бытие. Хайдеггер ошибался.

Шли другие. Шла орда новых язычников, для которых различение между бытием и существованием ничего не значит. Она (орда) это различие, как траву, вытаптывает.

Объективируется ли ими что-то или не объективируется – все это случайный предмет кочевых практик жизни. Бытие не та категория, которая может остановить шаги нового язычества. Оно останавливает тех, кто объективирует. А новые язычники симулируют. У них ими-тативные органы передвижения. Например, язык изнанки. При помощи этих органов перемещается как поэт, так и ученый, как колдун, так и пролетант. Все они овладевают симу-лятивной техникой размножения.

Ну, не было у нас производства, а передовики производства были. И множились.

Бытие что-то значит для оседлых с их наивностью. Например, для Хайдеггера. Для новых язычников бытие не реально. Реально удвоение бытия. Они кочевники. Когда нужно чем-то овладеть, то спрашивают не о бытии овладеваемого, а о душе сопротивляемого. Здесь уже душа и тело вступают в разговор. Ведь что такое тело?

То, чем можно овладеть, что податливо. А все, чем нельзя овладеть, что неподатливо, есть душа. Вот есть душа, и человек – кремень. Нет души – и ничего его не держит. У души один и довольно тонкий стебель. Его-то, этот стебель, и надломили новые язычники. То есть что надломили? Душу. И вот теперь, с одной стороны, есть тело, а с другой – дух. И дух с телом никак не связан. Вот эта несвязность позволяет овладевать человеком как со стороны объективирующего мышления, так и со стороны необъективирующего. Поэт так же опасен, как и ученый.

Утешители утешают, но словами утешения они овладевают духом и телом утешаемого.

Поэты говорят о душе, но в их эзотерической духовности живет мечта о покорном воссоединении с телесностью. Поэты знают, что значит знать слово. Они маги.

Хайдеггер боялся науки. Я боюсь поэтов. Он опасался той трансцендентальной субъектности, которая обеспечивала объективность существования объекта. Что это за субъектность? Она, как избушка на курьих ножках. Избушка есть, а того, на чем все стоит и держится, у нее нет. У избушки нет основания. И она стоит›на курьих ножках субъекта. Куда субъект повернет, туда и она, объективность, развернется.

К кому передом, а к кому и задом. Что здесь страшного? Да, как бы объективная реальность не рухнула. Уж очень тонкие ножки у трансцендентального субъекта. Вот Хайдеггер и подсовывает под него бытие. Он боялся науки. Я боюсь, что язык науки стал языком новых язычников. Вот ты болен и ждешь слово утешения. Ждешь слово, а тебя утешают связкой эзотерических терминов. И не потому, что кто-то зол. Слов нет. Язык есть, а слов нет, т. е. сам язык превращен в объект манипуляций поэта, в некое бессловесное тело сознания.

Слова сами себя говорят в нас. Например, стыд. Это слово само говорит. А ваучер или узкоколейка говорим мы. Я боюсь, что язык ПОЭТОЁ стал языком ваучеров, духа, инструментом обнажения тела.

Необъективирующее мышление потеряло связь с душой. Оно симулирует телесность, эстетизируя ее неприличность. Искусство в порыве духовности украшает пустоту телесного и телесным заполняет пустоту духовного. Что же такое тело?