– Правильного выбора не существует, – с горечью сказала я. – Единственный правильный выбор для меня – это уйти из их жизни.

– Да нет, все не так плохо, – бодро возразила Элиза. – Ответ ясен, ты только подумай хорошенько.

– Вы знаете?..

– Конечно! Но не скажу. Au revoir,[8] Рони. Желаю отлично спеть сегодня. Мы все придем и будем переживать за тебя.

Ослепительно улыбнувшись на прощание и весело махнув рукой, Элиза вышла. Я села и закрыла глаза. Я пыталась собраться с мыслями, но не могла. От всей этой кутерьмы у меня разболелась голова. Я любила Сета, и я ненавидела Сета!

– Ба, – негромко воскликнула я. Бедный Калинка вылез из-под рояля и лизнул меня в лицо. Вытерев глаза, я вдруг обнаружила, что вся моя нервозность испарилась. По-видимому, мое беспокойство из-за предстоящего концерта померкло в сравнении с другими проблемами, которые внезапно на меня навалились.

Когда я в сопровождении Давида Тэтчера вышла на сцену, шум в зале перерос в рев. Давид не брал с собой нот. Он давно выучил все мои номера, чтобы публика не отвлекалась, когда он будет переворачивать страницы. Он сказал, что сделал это специально для того, чтобы слушатели могли сосредоточиться только на музыке, и еще потому, что пианист и певец должны слиться в единое целое, но я полагала, что он просто хотел порисоваться. На нем был его обычный вечерний костюм, и, как обычно, он был совершенно спокоен и невозмутим, хотя ему предстояло выступать перед тремя тысячами зрителей. «Раз я их все равно не вижу, – говорил он, – так чего о них беспокоиться».

На мне было платье из дорогого, цвета слоновой кости атласа, расшитого жемчугом. Жемчуг был у меня также на шее, в ушах, волосах и на запястьях. За юбкой сзади тянулся небольшой шлейф, и я велела Давиду идти осторожно, чтобы не наступить на него, иначе мы оба окажемся в глупом положении.

– Как ты думаешь, – спросила я его перед самым выходом на сцену, – я выгляжу не слишком блекло? Очень много белого: платье, жемчуг, перчатки. Нужно какое-то яркое пятно!

– У тебя их много, – возразил он. – На щеках и в глазах. Отличный контраст, больше ничего не нужно. Ты выглядишь… великолепно.

И тут он сделал неожиданную вещь: потянулся ко мне и неловко поцеловал в щеку.

– Давид Тэтчер! – изумилась я. Он покраснел до корней волос.

– Только не думай, что я влюблен в тебя, – сказал он. – Но я… впрочем, не важно.

Я несколько раз низко поклонилась, сделала особый реверанс в стороны ложи Мак-Клелландов, которая располагалась в первом ярусе, справа от меня. Я хорошо видела их всех. Гарт выглядел особенно представительно, Элиза и Габриэль больше походили на сестер, чем на мать и дочь, горделивый и самодовольный Шон, Стивен, такой красивый и благородный, что у меня перехватило дыхание, и Сет с бледным, ничего не выражающим лицом.

Я подождала, пока стихли последние голоса и перестали шелестеть программки. Подождала, пока наступит полная тишина, затем сосчитала до пятидесяти и только тогда кивнула Давиду, что готова. К этому моменту атмосфера в театре накалилась до предела. Давид взял первые аккорды «Каста Дива». Мой голос воспарил в зале, к балконам и выше, в самое небо. Никогда в жизни я не пела лучше, потому что я пела для человека, которого любила.

Я закончила первую арию под гром аплодисментов и перешла ко второй, к Бетховену. Потом потрясающая концертная ария Моцарта, которую большинство присутствующих в зале слышали впервые, ибо она так дьявольски трудна, что большинство сопрано даже не пытаются браться за нее. Я пела им Генделя, Брамса и Листа.

– А эти песни написал для меня мой дорогой друг и учитель, – сказала я публике. Зрители посмотрели в программки и обнаружили, что этим другом был не кто иной, как легендарный Лист.

Я запела «Пять цыганских песен». И когда я их пела, я, не вытерпев, взглянула на ложу справа от меня, на Сета, словно говоря: «Что, видишь, ублюдок? Ты не верил в меня и ошибся!».

Его глаза горели, но лицо оставалось бесстрастным. О чем он думал? Вспоминал чумазую девчонку в рваном цыганском платье, которая, заглядывая ему в лицо и улыбаясь, стаскивала с него ботинки и массировала ногу? Или он вспомнил девушку с жемчугом в волосах, которая с напыщенным видом ходила по гостиной, изображая, как ей казалось, светскую даму? Волосы, золотистым каскадом спадавшие до пола, и юное, изящное тело в его руках? Лицо, с выражением дьявольского лукавства склонившееся над карточным столом во время игры в «фараона»? Или то же лицо с сияющими глазами на атласной подушке. Лицо с выражением гнева? Или радости? Или страха? Белое и безжизненное? Или раскрасневшееся от счастья, когда она улыбалась сыну?

Он наверняка что-то вспомнил, потому что внезапно встал и, не дослушав «Пять цыганских песен», вышел из ложи.

Потом говорили, что во Французской опере от аплодисментов чуть не рухнул потолок. Не знаю, насколько это было правдой, но сцена была так густо усыпана цветами, что я с трудом пробралась к рампе на поклоны. Я спела на бис семь коротких номеров, а публика хотела еще столько же. После концерта светская молодежь города во главе с Шоном Мак-Клелландом выпрягла из моей кареты лошадей и с криками везла ее по улицам.

– Через две недели они обо мне забудут, – сказала я Стивену, когда вечером мы остались вдвоем в музыкальной комнате. – Им все время нужны новые развлечения. И эта ночь – всего одна в череде таких же. Но у нас с тобой будет много, много чудесных ночей, Стивен.

– Я в растерянности, – с притворной робостью сказал Стивен. – Мне придется превзойти стольких обожателей…

– Глупости. – Я поцеловала его и села к нему на колени. – Тебе не нужно ни с кем соревноваться. Мое сердце принадлежит тебе, и ты это знаешь. Но что случилось с твоим братом? Он не любит музыку?

– Я думаю, у него появился еще один повод для зависти. – Стивен сдержанно рассмеялся. – И я не могу винить его за это.

– Для зависти? Ты правда так думаешь? – У меня застучало сердце. Сет ревнует? Неужели его мать права и он любит меня? «А если и так, то что из этого, – сказала я себе. – Ты ведь не любишь его». – Бедный Вулкан, – вздохнула я.

– Что?

– О, – сказала я поспешно. – Я так прозвала его, потому что он напоминает мне Вулкана: большой, черный, молчаливый. Он работает глубоко под землей, где его никто не видит, пока мы, прекрасные боги, играем на небесах.

– Я только не понимаю, как ты сможешь бросить сцену ради того, чтобы стать женой простого адвоката? – вздохнул Стивен.

– Тебя скомпрометирует, если твоя жена будет появляться на публике? Твои враги уговорят критиков писать плохие рецензии о моем пении! Мне-то наплевать, я их все равно никогда не читаю, а ты будешь в ярости. Тебе придется вызывать их на дуэль и убивать одного за одним, и твоя карьера будет кончена!

– Ну и фантазия! – засмеялся он и нежно поцеловал меня.

Я соскользнула с его колен и легла на кушетку, увлекая его за собой. Волосы упали ему на лицо, и я отвела их в сторону. Ах, какое у него красивое, открытое лицо. Его глаза светились любовью ко мне. И я любила его.

– Как мне не хочется снова покидать тебя, – вздохнул он.

– Покидать? – Я удивленно посмотрела на Стивена. – О чем ты говоришь?

Он смутился.

– Я помню, что мы собирались поехать куда-нибудь после концерта, – сказал он, – я хочу этого так же, как и ты, но президент вызывает меня в Вашингтон. Завтра я уезжаю. Это связано с положением на Кубе. Я встречался с генералом Лопесом, и президент Тейлор подумал… но тебе, наверное, все это неинтересно. – Он увидел, как влажно заблестели у меня глаза, и сел. – Ты сердишься?

– Нет, нет, – поспешно сказала я. – Просто я не ожидала… я не хочу остаться одна…

«С Сетом», – мысленно добавила я.

– Глупости, – засмеялся Стивен. – Ты не будешь одна. Здесь моя семья. Тебе не придется скучать. Сезон в разгаре, ожидаются вечера и балы. На этой неделе прием у губернатора. К тому же тебя окружает толпа почитателей.