— Чего ты хочешь? — вопрос прозвучал мягко, но он ударил меня под дых сильнее, чем кулак гопника. Воздуха в легких и так не хватало в этом мареве, а теперь его выбило окончательно.

— Я хочу свалить отсюда, — выплюнул подросток, и в его голосе прорвалась истерика, которую он так старательно прятал за маской крутизны. — Из этой дыры, из школы, которую я ненавижу, от этих ублюдков.

Младший я дернул подбородком в сторону ржущей компании за гаражами. В этом жесте было столько детской обиды и бессильной злобы, что мне, взрослому, захотелось отвернуться. Меня тошнило от самого себя. От этой жалкой, скулящей потребности быть кем-то.

— И это всё? — Мужчина чуть скривил губы, словно попробовал теплое, прокисшее вино. — Мелковато для такого потенциала.

— Это для начала.

— А потом? — Он сделал шаг ближе, вторгаясь в личное пространство. От него не пахло потом, как от всех вокруг. От него пахло прохладой, дорогим табаком и озоном. — Что, если бы ты мог получить всё? Не просто билет на поезд из душного Бирюлево. А Всё. Чего ты действительно хочешь, мальчик? Загляни в свою тьму.

В этом плотном кашемировом пальто и перчатках в тридцатиградусную жару он должен был свариться заживо, истечь потом и задохнуться. Но его кожа была сухой и бледной, ни единой бисеринки влаги на лбу. Он стоял посреди пекла, как айсберг.

Мой младший двойник удивленно поднял глаза, щурясь от яркого, режущего солнца. Он привык, что взрослые читают нотации, орут или игнорируют. Но этот… этот слушал. Он смотрел на меня так, словно я был единственным источником прохлады в этом аду.

— Ладно, — сказал мальчик, и его лицо изменилось. Черты заострились, в глазах вспыхнул злой, голодный огонек. — Чего я хочу? Я хочу быть таким сильным, чтобы мне не приходилось оглядываться. Чтобы я мог смотреть на этих идиотов сверху вниз, как на муравьев в пыли. Чтобы никто… слышишь? Никто и никогда больше не смел меня тронуть. Я хочу, чтобы они боялись даже дышать в мою сторону. Ты можешь мне это дать?

Я смотрел на себя и видел момент падения. Я не просил любви, не просил денег, не просил счастья. Я просил кнут. Я хотел стать палачом, чтобы перестать быть жертвой.

Мужчина посмотрел на него долгим, оценивающим взглядом, как ювелир на неограненный алмаз с трещиной. А затем улыбнулся. Широко, страшно. Его глаза оставались холодными, как прорубь, в которой топили котят, — жуткий контраст с раскаленным воздухом вокруг.

— Да. Могу. Я дам тебе силу, от которой небеса содрогнутся. Но цена будет высокой, Максим. Ты заплатишь всем, что у тебя есть. И тем, чего у тебя нет.

Подросток уставился на него, завороженный этой уверенностью, как мотылек пламенем. Он не слышал про цену. Он слышал только «Сила».

— Кто вы? — прошептал он пересохшими губами, и его влажная ладонь в кармане разжалась, выпуская нож. Нож был больше не нужен. Он нашел оружие пострашнее.

— Зови меня Боярин Воронов. — Он медленно протянул руку, обтянутую тонкой, лайковой перчаткой, игнорируя жару. — Или просто — Учитель.

Мальчик протянул руку в ответ. Грязную, липкую от пота и пыли ладонь.

Их пальцы соприкоснулись. Кожа перчатки была ледяной.

В этот момент мир вокруг них пошел трещинами, как старая эмаль. Раскаленный двор, плавящийся асфальт, ржавые гаражи — всё поплыло, как воск, и осыпалось пылью.

…моя нога утонула в густом, мягком ворсе ковра.

Я пошатнулся, вываливаясь из воспоминания в реальность кошмара, как пьяный из кабака на мороз.

Ощущения сменились мгновенно, до тошноты резко. В нос ударил тяжелый аромат: старая бумага, пчелиный воск паркета и ненавистный дорогой табак с нотками вишни.

Я стоял посреди кабинета. Мое сердце колотилось где-то в горле, перекрывая дыхание, отдаваясь в висках гулкими, тяжелыми ударами. Тук-тук-тук. Как молоток судьи, забивающего гвозди в крышку гроба. Я сделал это. Я снова пережил момент своей продажи, момент, когда моя душа дала первую трещину.

Комната была пуста и тиха, но эта тишина была обманчивой, звенящей. Камин справа отбрасывал багровые, пляшущие отсветы на золоченые корешки книг. Слева возвышался стол-саркофаг. И пустое кресло, повернутое ко мне спинкой, которое все еще, казалось, хранило тепло того, кто сидел в нем в моих воспоминаниях. Я чувствовал этот фантомный взгляд на своей коже.

Сглотнул вязкую, горькую слюну. Сделал глубокий, судорожный вдох, пытаясь вытеснить из легких фантомный запах сырости московского двора и заменить его спертым воздухом Крома.

Впереди, всего в нескольких шагах, была приоткрытая дверь. Из щели бил луч чистого, белого света. Выход из лабиринта. Путь домой.

Но чтобы дойти до неё, мне нужно было сделать еще один шаг, сквозь собственную память, которая кишела минами.

Занес ногу. Подошва ботинка опустилась на ворс.

Пол под ней скрипнул.

Я пошатнулся, хватаясь рукой за край книжного стеллажа, чтобы не упасть. Пальцы соскользнули по лакированному дереву. Комната поплыла. Огонь в камине лизнул поленья длинным, неестественным языком.

Это был день моей продажи. Но этот день закончился, уступив место годам.

С одной стороны — выход, манящий свободой. С другой — прошлое, которое хватало за лодыжки костлявыми пальцами, умоляя остаться, досмотреть, дожить то, что было убито.

Осторожно, стараясь не дышать, я сделал еще один шаг…

Мир снова вывернулся наизнанку. Стены кабинета растворились в золотистом мареве.

Гостиная была теплой. Невыносимо, уютно теплой. Она была залита мягким, янтарным светом множества свечей и огромной люстры. За окнами (я знал это, хотя шторы были задернуты) выла зимняя вьюга, заметая усадьбу снегом по самые окна, но здесь царил оазис покоя.

Воронов сидел в своем глубоком вольтеровском кресле у камина, держа в тонких пальцах бокал с рубиновым вином. Он не пил, просто смотрел на огонь сквозь стекло, любуясь цветом крови. Он выглядел как патриарх, как добрый отец семейства, собравший детей у очага.

А вокруг него, на пушистом ковре, расположились мы. Четверо. Его «стая». Его лабораторные крысы.

Две девочки сидели на диване, поджав ноги. Ярина — живая, настоящая, с той самой огненной гривой волос, которой она так гордилась до того, как её обрили. Она смеялась, что-то шепча, и заплетала сложную, тугую косу Рите. Рита, тогда еще просто Рита, а не ледяная стерва Диана, сидела смирно, боясь шелохнуться, широко распахнув доверчивые глаза. Она ловила каждое слово, каждое движение в этой комнате, впитывая атмосферу избранности.

У каминной полки, небрежно опираясь на мрамор локтем, стоял парень.

Вихрь.

Тот, кто не переживет инициацию. Тот, чье имя мы потом боялись произносить. Он был красив той наглой, дворовой красотой, которая так нравилась девочкам. Он крутил в ловких пальцах золотую монету, заставляя её бегать по костяшкам, и травил какую-то байку, ухмыляясь широко и хищно. Он чувствовал себя здесь королем, наследным принцем.

А чуть в стороне, в глубоком кресле, в тени торшера, сидел я.

Младший я. Это было через пару месяцев после той встречи во дворе. Я был чистым, сытым, одетым в качественную шерсть, а не в китайский пуховик. Я сидел, поджав ноги под себя, с книгой на коленях, но не читал. Я смотрел. Слушал. В этой позе я выглядел странно — по-детски уютно, но глаза уже были глазами настороженного зверька, который попал в сытое место, но ждет подвоха.

Это была идиллия. Ложь. Сладкий яд. Момент затишья перед тем, как Воронов начнет стравливать нас друг с другом на выживание, как бойцовых псов. Я смотрел на них: на живую Ярину, на еще не сломленную Риту, на самоуверенного Ворона, и чувствовал, как к горлу подкатывает ком невыносимой горечи.

— Истинный Путь — это не фокусы с огнем, — говорил Воронов. Никто, слышавший этот голос, не мог поверить, что этот человек — чудовище. Мы четверо смотрели на него, как кролики на удава, ловя каждое слово.

— Это власть. Власть созидать миры и власть стирать их в порошок. Дар есть у многих, но Дар без Воли — это просто спички в руках ребенка. Истинная сила куется только в одном горниле: внутри вашего «Я». Жесткость, решимость, способность переступить через себя и через других, вот что отличает Волхва, Хозяина Жизни, от ярмарочного колдуна.