Нас развели по комнатам. Меня вернули в ту же уютную «золотую клетку», где я очнулся.

Снаружи наступила ночь, и дождь превратился в ливень, барабанящий по стеклу. Всё, что я видел за окном — мокрые, черные лапы елей, качающиеся на ветру. В комнате было тепло, камин всё так же горел, создавая иллюзию безопасности, но я знал цену этой иллюзии. Можно замерзнуть насмерть в лесу, но быть в большей безопасности, чем здесь, на шелковых простынях.

Наконец-то у меня появилось время подумать. Я мерил шагами небольшую комнату от стены до стены, собирая мысли в кучу, пока последние отблески дня умирали за окном.

По крайней мере, теперь расклад был ясен. На доске остались два гроссмейстера: Левашов и Варламов.

Левашов контролировал «Сейф» — бункер в Кремле и Статую. Его пешками была следственная группа и Глеб.

У Варламова был (как он думал) «Ключ» — Куб. Его пешками были мы: я, Рита, Горелый и Хазад.

А я? Я умудрился наняться к обоим сразу.

Моя безопасность — фикция. Она продлится ровно до того момента, пока мы не найдем Клинок. В этот момент Варламов потащит нас в Кремль. Левашов увидит меня в компании Темных и подпишет приговор как предателю.

А Варламов… Варламов попробует вставить Куб в статую. И ничего не произойдет. Потому что без Леси этот Куб — пустышка. В этот момент Хозяин поймет, что я его кинул. И тогда меня ждет стол, на котором только что лежала Лиза.

Осознание того, насколько глубоко я вляпался, накрыло меня ледяной волной. В течение пары дней два самых могущественных мага Москвы захотят моей смерти. Личной и мучительной.

Что мне с этим делать?

Лояльность отпадала. Речь Варламова о «пути Силы» оставила меня равнодушным, я уже совершил эту ошибку в юности с Вороновым и повторять её не собирался. Левашов же ясно дал понять, что я для него инструмент, который спишут в утиль при первой поломке.

Побег? Не вариант. Особняк под куполом, блокирующим телепортацию. Охрана на периметре. Я не знаю, где я. Попытка прорыва — это русская рулетка с полным барабаном.

Сила исключена. Союзы исключены. Я перевернул проблему и посмотрел на неё с другой стороны. Что у меня есть в активе?

Знание.

Я — единственный человек в мире, кто знает полный рецепт открытия Врат. Варламов знает про Куб. Левашов знает про Статую. Но только я знаю, что без Леси, без Хозяйки, вся эта конструкция не работает.

Но секреты долго не живут. Варламов не идиот, рано или поздно он начнет копать в сторону Леси.

Как я могу это использовать?

В памяти всплыли обрывки разговоров последних дней. Изольда шептала, что тучи сгущаются и Паутина дрожит. Левашов предупреждал, что Врата открывают проход в Навь, и если их сорвать с петель, Москву затопит хтонический ужас. Варламов говорил о Цели и о том, что победителей не судят.

Мне нужно было действовать на опережение. Леся должна быть готова. Она должна знать, что делать, когда (не если, а когда) этот карточный домик рухнет. Или когда я буду вынужден вытащить её на сцену в качестве своего последнего, отчаянного козыря.

Но я не мог позвонить. Любой сигнал наружу, хоть по телефону, хоть магической «почтой», будет перехвачен куполом особняка. Варламов не идиот, он слушает эфир.

Значит, не телом. И не техникой.

Я посмотрел на угасающие угли в камине.

Тропа Снов.

Это территория Мары. Серая зона, где границы между мирами истончаются и плывут.

И это было мое единственное слепое пятно для тюремщиков. Даже такой менталист, как Варламов, не может отследить сон. Сновидение — это хаос, зыбкая материя, у которой нет координат. Пытаться перехватить послание во сне, все равно что пытаться поймать конкретную каплю в штормовом море. Если действовать тонко, на грани осознанности, не ломая структуру грезы, а вплетаясь в неё… никто ничего не заметит.

Я не смогу передать ей чертежи или точный план. Связь будет зыбкой. Но я могу оставить послание. Ощущение.

Главное — убедить её не высовываться. Я буду водить Варламова и его упырей за нос столько, сколько смогу. Я скормлю им историю про Антиквара, я заставлю их гоняться за Клинком по всей Москве, я уведу их внимание от Леси так далеко, как только возможно. Пусть они думают, что всё зависит только от меня и того мертвого камня, что лежит у меня в кармане.

Леся должна стать невидимкой.

Заглянул в вероятности: чтобы фокус удался, мне нужно попасть в фазу быстрого сна одновременно с ней. Удача (или, возможно, то самое сплетенное Изольдой равновесие) была на моей стороне: окно возможностей открывалось через час.

Лег на кровать, не раздеваясь, закинув руки за голову. Начал расслаблять мышцы — от кончиков пальцев ног до шеи, замедляя сердцебиение до ритма спящего зверя.

Комната погрузилась в темноту, освещаемую лишь багровым мерцанием углей.

Я закрыл глаза и уводил свой разум глубже, проваливаясь сквозь слои обычной, бытовой дремы, туда, где реальность перестает быть твердой. Я нырнул в океан коллективного бессознательного, выискивая в этой черной воде единственный знакомый маяк — серебристый, искрящийся след её проклятия.

Никто не узнает. Никто не проследит.

Я найду её там, на изнанке ночи, и дам знак.

Пришел сон.

Я стоял на ржавой, гремящей под несуществующим ветром крыше своего дома на Хитровке. Железо под ногами не прогибалось и не скрипело, оно казалось монолитным, словно отлитым из могильной плиты. Ржавчина здесь не была рыжей — она выглядела как черная плесень или запекшаяся, старая кровь, въевшаяся в металл.

Передо мной лежал город… или то, что казалось городом, надев его маску. Кривые переулки, облупленные фасады купеческих особняков, пузатые купола церквей — всё было на месте, топографически безупречно, но выглядело неправильно. Искаженно. Словно безумный архитектор скопировал Москву, но забыл добавить в чертежи красок.

Мир был обесцвечен. Вытравлен хлоркой до основания. Здесь не было полутонов, только резкие, болезненные контрасты. Краски… они были убиты, заменены мертвенным, пепельно-серебристым свечением, которое сочилось не от солнца, а из самого камня, из асфальта, из стен. В этом свете всё казалось плоским, как на передержанном фотоснимке.

Воздух был неподвижен. Абсолютно, пугающе статичен. Ни дуновения, ни сквозняка, ни даже теплового дрожания над крышами. Яуза внизу, обычно мутная и живая, застыла черным, маслянистым зеркалом. Она не текла. Это была жидкий обсидиан или гудрон, в котором вязли отражения. Река смотрела вверх, в небо, которого не было. Вместо привычных облаков или звезд над головой нависала сплошная, давящая свинцовая пелена. Она светилась ровным, больничным светом, и казалось, что это не небосвод, а крышка гигантского бетонного саркофага, опускающаяся всё ниже.

И тишина.

Москва так не молчит никогда. Даже в четыре утра первого января, даже в самые глухие часы перед рассветом город наполнен суматохой: гудят трансформаторы, шумят шины на Садовом, перекликаются поезда в метро. Здесь же тишина давила на уши, вызывая фантомный звон. Это было безмолвие склепа, запечатанного века назад.

Если бы где-то на МКАДе проехала машина, я бы услышал рев мотора, как раскат грома. Но машин не было. Пустые глазницы окон в соседних домах смотрели на меня с безразличием. Не было людей. Не было бродячих собак. Не было даже ворон — вечных хозяек московского неба.

Город был мертв, и в этой смерти было что-то выжидающее. Словно миллионы тонн бетона и кирпича затаили дыхание, наблюдая за единственной живой искрой, посмевшей нарушить их покой. За мной.

Это была не Москва. Это был Кром. Пограничье.

Старые волхвы и деревенские шептуны называют это место «Преддверием Нави», серым лимбом, разделяющим мир живых и мир мертвых. Это мир, но вы не найдете его ни на одной карте, даже на тех, что рисуют безумцы своей кровью. Он кажется пустым, вымершим, но это обман. Куда бы ты ни пошел, в какой бы темный угол ни забился, ты всегда, каждую секунду, чувствуешь на затылке чей-то тяжелый, неморгающий взгляд. Взгляд тысяч глаз, которых нет.