Я оказался в узком, бесконечном коридоре. Стены уходили вверх, теряясь в темноте, смыкаясь где-то в бесконечности. И эти стены состояли из дверей. Сотни, тысячи дверей — старых, новых, железных, деревянных, стеклянных. Они громоздились друг на друга, образуя безумную, хаотичную мозаику моей жизни.

Пути назад не было. За спиной — глухая кирпичная кладка, из которой сочилась черная слизь. Путь только вперед, через этот коридор. И каждая дверь на моем пути была приоткрыта, из щелей сочился ядовитый свет и звуки.

— Выбирай, — сказала Ярина. Её голос стал жестче, в нем появились того инструктора, которым она пыталась быть для нас в начале, когда еще верила, что мы выживем все. — Ты не пройдешь, пока не откроешь.

Я поднялся на ватных ногах. Подошел к первой двери. Обычная, фанерная, крашеная белой краской, с облупившейся ручкой. Как в казенных учреждениях.

Толкнул её.

Меня обдало запахом хлорки, вареной капусты. Детдом. Мне семь лет. Я стою в кабинете директора, вжавшись в угол. На столе лежит серебряная ложка с вензелем, которую я украл. Не потому что был голоден, а назло. Просто чтобы иметь что-то свое, что-то блестящее в этом сером мире.

— Кто это сделал? — гремит голос директора.

— Не я, — пищит мой голос, тонкий и жалкий. — Это Сережа. Он мне подкинул. Я видел.

Вижу Сережу — тихого, забитого мальчика с большими глазами. Вижу, как его уводят. Вижу, как его бьют старшие потом, в туалете, за «крысятничество», макая головой в унитаз. А я стою за дверью кабинки и слушаю. И сжимаю в кармане эту чертову ложку. Стыд заливает щеки, но страх получить по шее сильнее. Я — трус. Мелкий, грязный трус, купивший безопасность ценой чужой боли.

— Мелко плаваешь, Курганов, — прокомментировала Ярина, заглядывая мне через плечо. Её лицо было бесстрастным. — Стыдно?

— Заткнись, — прошипел я, с силой захлопывая дверь. Руки тряслись. — Это было выживание. Я был ребенком.

— Ложь — это тоже выживание? Ну, идем дальше. Цена растет.

Стены коридора дрогнули и сдвинулись на полметра ближе. Проход сузился, давя на плечи. Тени в углах стали гуще, из них потянулись длинные, когтистые лапы, пытаясь ухватить меня за одежду.

Следующая дверь была тяжелой, обитой коричневым дерматином, с глазком.

Я открыл её и шагнул в душный летний вечер. Мне пятнадцать. Школьный двор. Первая встреча с Вороновым. Он не заставляет меня. Он не угрожает. Он просто предлагает.

— Сила, Максим. Власть. Ты же хочешь, чтобы они боялись? Чтобы те, кто бил тебя, ползали в ногах?

И я вижу себя — кивающего. Я вижу тот блеск в своих глазах. Это не было принуждение. Я хотел этого. Я жаждал этого больше чем, чего-либо. Я хотел быть монстром, чтобы не быть жертвой. Я продал свою душу за конфету власти, даже не торгуясь, с радостью щенка.

— Ты упивался этим, — шепнула Ярина. Она стояла рядом, и на её белом платье проступили свежие, жирные пятна сажи. — Помнишь, как ты смотрел на простецов потом? С каким высокомерием? Ты считал себя богом.

— Я был идиотом! Я не знал цену!

— Ты был волчонком, который попробовал кровь. И тебе понравился вкус. Ты не жертва, Макс. Ты — соучастник.

Я захлопнул дверь, отсекая этот сладкий, тошнотворный голос Воронова, обещающий всемогущество. Идти становилось труднее.

Третья дверь. Старая, рассохшаяся, с ржавыми петлями.

Я толкнул её ногой.

Подвал. Мы вчетвером. Вихрь избивает какого-то бродягу, которого притащили с улицы для «практики» боевых заклинаний. Воронов смотрит с балкона, попивая вино. Я стою рядом с жертвой. Я не бью. Нет, я выше этого. Но я держу. Я держу этого несчастного, воняющего мочой и перегаром мужика, заламываю ему руки, чтобы он не дергался, пока Вихрь с улыбкой ломает ему пальцы по одному. Я чувствую, как дрожит его тело, слышу хруст костей. Он смотрит на меня с мольбой, его глаза полны слез и непонимания. А я отвожу глаза. Я говорю себе: «Я просто выполняю приказ. Если я не буду держать, на его месте окажусь я. Это тренировка».

— Палач, — припечатала Ярина. Её рука сжала мое запястье, и её пальцы были горячими, как раскаленные угли. Кожа зашипела. — Ты держал его, Макс. Твои руки грязнее, чем у Вихря. Он был бешеным псом, зверем, а ты — человеком, который решил стать ошейником. Ты рационализировал зло.

— Я не мог иначе! — заорал я в пустоту коридора, пытаясь вырваться. — Воронов бы меня убил!

— И поэтому ты помог убить другого? Чтобы спасти свою шкуру? Хорошая арифметика. Выгодная. Сколько стоит жизнь бомжа по курсу твоей совести?

Я вырвался, с грохотом захлопывая видение. Меня мутило, желчь подкатывала к горлу. Стены коридора сжались еще сильнее, теперь мне приходилось идти боком, протискиваясь между дверями, обдирая плечи о ручки и косяки. Тени шептали: «Виновен, виновен, виновен».

Четвертая дверь. Железная, с тяжелым засовом.

Звук. Скрежет ключа, поворачивающегося в замке. С внешней стороны.

Это я. Мои руки. Я запираю дверь. Там, за ней, в каменном мешке карцера, сидит Рита. Она плачет. Она бьется в дверь кулаками, сдирая кожу. Она умоляет меня не уходить, не оставлять её одну с Вороном и Учителем, которые уже идут по коридору.

— Макс, пожалуйста! Открой! Мы же команда! Мы же поклялись! Не оставляй меня!

А я поворачиваю ключ. Два оборота. Щелк. Щелк. Звук предательства. И ухожу. Я бегу по коридору, зажимая уши руками, чтобы не слышать её криков, переходящих в визг. Я выбрал свободу. Я нашел открытое окно. Но чтобы уйти тихо, мне нужно было, чтобы они были заняты кем-то другим. Я оставил её как приманку.

— Ты бросил её, — голос Ярины стал тихим. — Ты сделал из неё Диану. Ты — творец этого чудовища. Каждый шрам на её душе — твой автограф.

Я упал на колени, закрывая голову руками, вжимаясь лбом в грязный пол.

— Хватит! Я не мог вытащить всех! У меня не было сил!

— Ты даже не попытался. Ты спасал свою шкуру.

— Я хотел вернуться! Я клялся, что вернусь!

— Но не вернулся. Десять лет, Макс. Десять лет она гнила в той тьме, ломалась, срасталась неправильно, превращалась в монстра, пока ты пил чай на Хитровке, читал книжки и жалел себя. Ты жил взаймы.

Стены давили. Потолок опускался, готовый раздавить меня, как таракана. Тени хватали меня за одежду, тянули назад, в эти двери, в этот ад вины, предлагая остаться там навсегда, искупить грехи бесконечным повторением.

Осталась последняя дверь. Прямо передо мной.

Она была черной, обугленной, горячей на ощупь. Из-под неё выбивался багровый свет и дым.

Я знал, что там. Каждая клетка моего тела знала. Я не хотел открывать. Я лучше умру здесь, в коридоре.

— Открой, — приказала Ярина.

Я поднял на неё глаза. Сейчас она не была призраком подруги. Она была Судьей. Её лицо было строгим и страшным.

— Открой и смотри.

Я протянул дрожащую руку. Металл ручки был раскален, он обжег ладонь, привариваясь к коже. Я закричал, но толкнул дверь.

За дверью пылал огонь.

Ритуальный зал. Пентаграмма на полу светится адским светом. Воронов стоит в круге, читая заклинание на языке, от которого лопаются барабанные перепонки. В центре, привязанная к алтарю, бьется Ярина.

Пламя уже лижет подол её белого платья.

И я. Я стою у выхода, в тени колонны. У меня в руках ритуальный нож. Я свободен. Охрана отвлеклась. Я мог бы бросить нож. Я мог бы перерезать линию мела, нарушить круг. Я мог бы отвлечь Воронова на секунду. Это дало бы ей шанс. Или мы погибли бы вместе.

Но я стою и смотрю. Я парализован страхом. Я думаю только об открытой двери за спиной. О ночном воздухе. О жизни.

Я вижу, как загораются её рыжие волосы. Я слышу тот самый крик, который будит меня по ночам уже десять лет. Крик боли и абсолютного, тотального неверия.

Она поворачивает голову и смотрит на меня сквозь стену огня. И в её глазах нет мольбы. В них приговор: «Ты позволил этому случиться. Ты выбрал себя».

Я отшатнулся от двери, падая на пол коридора, кашляя от дыма. Запах горелого человеческого мяса заполнил легкие, вытесняя кислород.