Я смеюсь так сильно, что у меня наворачиваются слезы.

— Знаешь, восемь ночей Хануки не могли бы подарить тебе более еврейского опыта, чем эта беседа.

— Это было на одном уровне с летающими гелтами, — соглашается он.

За смехом легко прильнуть к нему боком, позволить себе еще один день притворной близости.

И день и правда выходит идеальным. Я, кажется, должна была догадаться, что при всей своей репутации Рождество окажется веселым. Я смотрю, как Кэл и его родители открывают подарки; тронута тем, что Чарльз и Джуди приготовили пару и для меня. Мы смотрим рождественские фильмы. Все вместе помогают Джуди готовить ужин, а потом едим его в четыре часа дня, потому что «традиция». (Слушайте, для евреев достаточно слова «традиция», чтобы не задавать лишних вопросов.)

Когда Кэл провожает меня к двери в конце вечера, мы задерживаемся. Смотрим друг на друга, так много хочется сказать и нет ни одной фразы, которая помогла бы.

— Спасибо, что вернула мне радость Рождества, — произносит он. Его взгляд скользит по моим растрепанным волосам; я вижу, как его рука будто тянется убрать прядь за ухо. Разочаровывает, что он этого не делает.

— Спасибо тебе, что сделал Хануку веселее, чем она когда-либо была, — отвечаю я.

Он тянет меня в короткое объятие — скорее порыв, чем решение. Но потом крепче сжимает, вдыхая меня. Все несказанное нависает между нами.

И как бы мне ни хотелось спорить с его убеждением, я знаю лучше многих: человека нельзя заставить измениться.

Я нехотя отстраняюсь и целую его в щеку:

— Увидимся в нашем районе, Кэл.

А потом разворачиваюсь и ухожу. Праздники кончились.

Солнце льет в окно, и я натягиваю одеяло на голову. Не хочу встречать этот день. Мой скучный день без праздников и без людей, с кем их отмечать.

Хотя, если быть точной, сегодня второй день Рождества, Джуди ведь справедливо заметила, что их двенадцать.

Чудесно. Теперь у меня в голове заела песня «Двенадцать ней Рождества», и эта бодрость только сильнее заставляет зарыться под одеяло.

«Две горлинки» (turtledoves) — это сегодняшний куплет. Я хочу написать Кэлу и спросить, почему у горлиц в английском названии есть слово «turtle» (черепаха). Но не знаю, можно ли.

Я не знаю, кто теперь Кэл для меня.

Но стоит подумать и я резко сажусь.

Потому что понимаю: знаю.

Он тот, кто носит мои снеки у себя в сумке.

Он тот, кто любит быть незаметным игроком команды.

Тот, кто в семь лет влюбился в девочку, залезшую на дерево.

Тот, кто поднимает щуплого мальчишку, чтобы тот почувствовал себя высоким.

Тот, кто с вниманием слушает историю одинокой старушки про кузена подруги.

Тот, кто сделает все, чтобы облегчить боль.

Он — тот самый человек.

Он — мой человек.

И он не сломан. Не половина. Я не могу вынести, что он так о себе думает — это чудовищно несправедливо.

Я должна это ему сказать. К черту осторожность и страх спугнуть. Он всю жизнь защищает других, толкает других вперед, неужели он сам не заслуживает толчка?

Я сбрасываю одеяло, натягиваю первые попавшиеся джинсы, слетаю по лестнице и распахиваю дверь, готовая пойти к нему и заставить перестать бояться.

Но, выйдя, я вижу его уже у своего порога.

— Что ты здесь делаешь?

— Я… э… — Он краснеет и протягивает букет. Но я такого букета еще не видела.

— Это…?

— Букет из сыра, — говорит он. Я наклоняюсь ближе. Розы из салями. Тюльпаны, вырезанные из сырных брусков. Розмарин — как зелень. Это и правда чертов сырный букет. — Ну… сырно-мясной. Они хорошо выглядят, как цветы. Я увидел в Пинтересте, когда искал что-нибудь для любительницы сыра, и…

— Ты сам это сделал?

— Ну да.

— Для меня?

— Нет, я думал, что встану в семь утра, пойду в «Харрис Титер» и сделаю букет для одной из твоих сестер. Как думаешь, есть шанс?

Я слегка бью его в плечо, и он улыбается.

— Ты пошел в магазин на рассвете, чтобы найти сыр для поделки, увиденной в Пинтересте? — уточняю я.

— Хороший сырный магазин открывается только в одиннадцать.

— Козий? Овечий? Коровий?

— Ага.

Я подбираю букет к себе, разглядывая эту чудесную нелепицу.

— Я был таким идиотом позавчера, — выдыхает он, и я вскидываю взгляд. — Мне страшно. Я не знаю, как все это делать. Но я не могу потерять тебя из-за своего страха. Каждый раз, когда я смотрю на тебя… я снова могу дышать.

У меня отвисает челюсть.

— То…то есть… — Он запинается. — То есть если я все неправильно понял и… — Он тянет руку, пытаясь забрать букет.

— Даже не думай, — говорю я, прижимая букет к груди. — Не верится, что ты это для меня сделал.

— Ничего особенного…

— Это очень особенное, — говорю я твердо. — И вообще, я выбежала из дома, чтобы сказать тебе, что ты неправ, но ты меня опередил.

— Прямо сейчас?

— Да, прямо сейчас. Я что, похожа на человека, который готовился к этому час?

Он скользит по мне взглядом, и его идеальная улыбка медленно расправляется.

— Ни капли.

— Вот именно, — говорю я, решившись наконец. — Я хотела сказать тебе, что ты не половина. Ничего в тебе не половинчатого. Мне кажется… если сердце ломается от такой любви, как у тебя… значит, между трещинами остается место для большего. Ты стал шире. Ты несешь в себе всю эту любовь, и она только делает тебя больше. Один носок без пары все равно носок. Ему можно подобрать другую.

Он смотрит на меня так, будто я самое прекрасное, что он видел. Но я уже замечаю проказливый изгиб его улыбки.

— То есть твой романтический жест — назвать меня носком?

— Кэл! — возмущаюсь я, борясь со смехом. — Ну пожалуйста! Я же не издевалась над твоим сырным букетом, который вполне могли бы поставить в колонку «Ожидание vs. Реальность».

Его смех взрывается громко, щедро, красиво. Если этот человек не целый — то никто на свете не цел.

Но прежде чем я тоже упаду в смех, он подхватывает меня на руки и целует.

И, как все с Кэлом, поцелуй полностью захватывающий. Его руки держат меня так крепко, что я на целых полметра над землей и ни секунды страха упасть. Он целует так, будто никогда ни во что не верил сильнее. Так, будто я та, благодаря кому он снова дышит.

Когда он опускает меня на землю, я стою оглушенная, как мультяшка со звездами вокруг головы.

— Знаешь, — улыбается он, — идея с двенадцатью днями Рождества мне теперь нравится. Думаю, мне потребуется кто-то, кто поможет мне все это пережить.

— Разве мы не возвращаемся в Нью-Йорк через три дня?

— Да. Я уже забронировал столик в «Кит Рот» на следующую неделю, помнишь, я хотел показать тебе это место.

— То есть ты был настолько уверен, что я скажу «да» твоему сырному букету?

Он убирает мне прядь за ухо.

— Я решил, что раз уж у меня два праздника, посвященных чудесам, то и у меня должно быть тоже.

Специальное праздничное послание от нашего Героя

Закрой, пожалуйста, глаза. Представь кое-что. И не говори ничего, пока я не закончу, ладно?

Закрыла? Умница.

Ну вот. Ты же знаешь, что в конце года все праздники — про свет. Какая бы ни была вера, в это время года неизменно появляются истории о том, как мы разносим свет по темным углам. На Рождество — огни на елках, которые наполняют дом теплом. На Хануку — менора, восемь вечеров чудесного света. На Дивали — гирлянды, само слово означает «ряд огней». На Кванзу зажигают кинару — свет как символ семьи и культуры. И даже Новый год — это фейерверки, которые вспыхивают в ночном небе.

Правда? И вот… глядя на огни, которые загораются каждый год в декабре, меня снова накрыло. Есть в этом времени что-то по-настоящему волшебное. Что-то общее для всех, независимо от традиций. В этот сезон рождается надежда. И ничто другое не дает такого ощущения. Может, я в этом году особенно сентиментален, но… мне хочется, чтобы света было больше. Для всех.