— Когда вы начали встречаться?

— Она поцеловала меня, когда нам было по тринадцать. И после этого я уже ее не отпускал. — Он снова выдыхает тяжело. — Пока она не погибла четыре года назад.

— Поэтому ты перестал приезжать на Рождество?

— Один год у меня была игра. Но я мог прилететь на следующий день, хоть на сутки. Просто это был идеальный повод не сталкиваться с Рождеством. В доме родителей она повсюду. А в праздники вдвойне. Каждый орнамент, каждая традиция, каждое блюдо. Последние три Рождества я просто не мог… не мог. Но в этом году… — он касается рукой шрама на колене. — Из-за травмы у меня появился вынужденный перерыв. И я много говорил об этом со своим терапевтом Норой. Она помогла мне понять, что я должен перестать избегать. Пора перестать. Я знаю, что должен жить.

— И ты живешь, — говорю я искренне, пытаясь передать, как сильно меня это восхищает. — Просто ты делаешь это своим темпом. Осторожная смелость — тоже смелость.

Он разворачивается и обнимает меня. Но это не обычные объятия. Он полностью обнимает. Сжимает, как человек, которому тяжело отпускать. Я поднимаю взгляд, а он уже смотрит на меня. Внимательно. Тепло. С заботой.

Он отстраняется ровно настолько, чтобы снова убрать мне прядь за ухо. Кончиками пальцев. Это движение я вспоминала всю неделю и вот оно снова. Только теперь я прижата к нему.

Я чувствую, как поднимаюсь на носочки, будто меня тянет вверх все желание, которое я пыталась скрывать.

Я бы отдала все, чтобы он поверил: он имеет право жить дальше.

Его пальцы скользят к линии моей челюсти. Я замираю, хватаясь за его свитер. Он слишком высокий и ему придется наклониться. И в этом ожидании есть сладкая мука. Никакого контроля. Только его выбор: хочет он меня поцеловать или нет.

Я чувствую, как он начинает склоняться. Медленно. Уверенно.

И затем эта медленность ломается мгновенной остановкой.

Он отступает на шаг.

— Не могу, — шепчет он.

Воздух обрушивается обратно в мои легкие. Я ничего не говорю. Потому что после всего, что я сегодня узнала, его вчерашнее и позавчерашнее сдерживание становится понятным. И я понимаю, почему он считает, что не может, даже если мне хочется, чтобы он сделал еще один шаг ко мне. Но я не хочу давить. Не хочу запутать его. С первой секунды нашего знакомства у меня было одно желание — защищать его от всего, что тяжело. И я не хочу добавить к этому тяжесть.

— Все в порядке, — говорю я тихо.

Он проводит рукой по волосам, сердясь на себя, но не отводит взгляд. Потом снова берет меня за руку и ведет назад к дому. Наши шаги и теплый ветер снова становятся нашим фоном.

Но перед ступеньками он останавливается лицом ко мне.

— То, что я играл рядом с тобой эти дни… это было таким облегчением. Но это не настоящий я. Я не научился быть цельным человеком. Я рос рядом с ней и теперь я половина. Перекошенный. И… я слишком сильно нравлюсь тебе, чтобы… Я не подхожу тебе, Мириам.

Он отмахивается, будто все сказал.

И хотя я не согласна ни с одним словом, я понимаю. Потому что он пытается защитить меня — ровно так же, как я пыталась защитить его.

— Тебе необязательно заходить, — говорю я. Но он тут же качает головой.

— Нет. Позволь мне еще немного побыть тем человеком, каким я был рядом с тобой, хорошо? Я не хочу пропустить последний вечер Хануки.

— Даже если латкес доделывал мой папа?

Он фыркает и улыбается так широко, что у меня внутри снова вспыхивает тепло.

Может, он и не верит, что это настоящий он. Но я никогда в жизни не видела кого-то более настоящего.

— Ни за что бы не пропустил, — говорит он и берет меня за руку, ведя обратно в дом.

На сочельник я прихожу к нему на порог под проливным дождем.

Наверное, так даже символичнее. В тот вечер, вернувшись в дом, мы оба снова закупорили в себе все, что успело подняться на поверхность. А сейчас я собираюсь шагнуть в настоящий ливень. Уютный ритм восьми вечеров Хануки сменяется новой реальностью — Рождеством, по которому нужно ходить как по тонкому льду.

И все же я благодарна, что теперь хотя бы понимаю, почему этот лед такой хрупкий.

Дверь открывают родители Кэла — невозможно перепутать, у них те же настороженно-оптимистичные лица, что и у него. Мама почти такая же миниатюрная, как я, а вот отец сложен так же, как сын.

— Вы, наверное, Мириам, — говорит его мама, робко раскрывая руки. Я делаю шаг вперед и обнимаю ее, и слышу, как облегченно она выдыхает. — Я Джуди, а это Чарльз. Как здорово, что вы у нас сегодня.

— Спасибо, что пригласили, — отвечаю я и переступаю через порог.

В доме идеальный порядок. Без вычурности, но видно, что над всем поработали. Повсюду рождественский декор — венки на каждой двери, фарфоровая деревня Санты вдоль консольного столика, в каждом горшке пышная пуансеттия.

Все очень мило. У меня забирают промокшее пальто, предлагают питье, на столе — аккуратная тарелка с сыром и крекерами. Я сразу замечаю на подносе свой любимый сыр и улыбаюсь, понимая, кто, скорее всего, о нем попросил.

И стоит мне о нем подумать, как я слышу Кэла — еще до того, как он появляется. Старые дома не умеют скрывать скрип ступеней.

— Прости, мне никто не сказал, что ты уже здесь, — говорит он, спускаясь.

На нем красно-зеленый рождественский свитер, волосы собраны в пучок резинкой в тон, лицо напряженное. Он, честно говоря, невыносимо милый. И очень наглядное напоминание о том, что, по его словам, не может между нами случиться.

— Все в порядке, — уверяю я. — Твой папа уже делает мне напиток, мне прекрасно.

— У тебя носки и ботинки совершенно мокрые!

Я смотрю вниз.

— Ничего страшного, — отмахиваюсь. — Не переживай.

Он качает головой и идет в гостиную. Я следую за ним и сразу замираю. Огни оплетают каждую деталь комнаты, а в центре стоит огромная елка, увешанная таким количеством игрушек, каких я никогда не видела. Кэл наклоняется и шарит среди подарков.

— Я не большая специалистка по Рождеству, — говорю я, — но почти уверена, что в сочельник нельзя просто так вылавливать любые подарки из-под елки.

Он фыркает и выпрямляется, держа в руках небольшую коробочку в обертке.

— Это что? — спрашиваю.

— Ничего особенного, просто маленький подарок для тебя.

— Ты же говорил, что…

— Это совсем пустяк. — Он жестом показывает, чтобы я открыла. Я не хочу спорить. Разворачиваю бумагу — внутри мягкие уютные носки с бубенчиками и полосками, а сверху надпись «Шерстливого Рождества!» — Родители обожают рождественские носки, — объясняет Кэл. — Завтра у всех будут свои пары, так что я купил и тебе, и подумал… — он смотрит на мои промокшие ноги, — что сегодня они пригодятся куда больше.

Я сжимаю его плечо, слишком боясь, что если попытаюсь обнять, то снова потянусь к нему сильнее, чем следует, хотя он довольно ясно высказался в тот вечер.

— Спасибо.

Мама заглядывает в гостиную и зовет нас к столу, и мы идем за ней в столовую.

За ужином я наконец до конца понимаю, что имел в виду Кэл, когда говорил, что рядом с моей семьей он был одной своей версией, особенной. Потому что сейчас так веду себя уже я. Я впервые вижу, как это — быть буфером между человеком и его собственной семьей, рядом с которой он не может просто расслабиться. Его родные тихие, с понятной подспудной грустью, но при этом совершенно не понимают, что ему нужно. Они буквально ступают вокруг него на цыпочках, надеясь, что одной вежливости хватит, чтобы протянуть вечер, нашпигованный минами-слонами. Все это трогательно и по-человечески хорошо… и при этом ужасно душно.

Поэтому я становлюсь самой позитивной и лучшей версией себя из всех возможных. Рассказываю им про Nosh Sticks. Расписываю сцену с Кэлом и Этаном на «Хануке на площади» как эпическую драму. Настойчиво прошу их открыть мой подарок — оливковое масло из маленькой тосканской винодельни с новой системой фильтрации, от которой я в восторге и о которой могу говорить бесконечно.