И я вижу, как моим энтузиазмом потихоньку раскручивает всех троих. Будто банки с тугой крышкой, которым нужна пара дополнительных резких ударов по дну, чтобы наконец поддались.

После десерта я поднимаюсь, собираясь уходить, но нас ждет сюрприз. Дождь превратился в настоящий субтропический ливень, улица уже ушла под воду.

— Ты не можешь в такой дождь идти домой, дорогая, — говорит Джуди, выглянув в окно. — Очень мило, что вы с такой серьезностью относитесь к идее ночевать у родителей по отдельности, но мы все взрослые люди. Оставайся, переночуешь у нас. Ты все равно придешь на рождественское утро, так что нет смысла скакать туда-сюда. — Она хлопает меня по руке, и в этом жесте столько тепла, будто я у них уже годами. — Мы так рады, что ты появилась в жизни Кэла.

Впервые за все это представление во мне кольнуло настоящее сожаление. Наверное, следовало почувствовать его еще на прошлой неделе — но как я могла жалеть о том, что познакомилась с Кэлом? А вот об этом — о двух людях, которые потеряли любимую невестку и наблюдали, как ломается их сын, — об этом я, возможно, должна была подумать заранее.

Но, видимо, карма решила, что пора. И сейчас она закроет меня в одной комнате с мужчиной, в которого я влюбляюсь, а он не может позволить себе хотеть от меня ничего.

Прекрасно.

Я гляжу на Кэла — он выглядит таким же ошарашенным этой перспективой.

— Я все равно могу проводить тебя домой, если ты хочешь… — начинает он, но его мама сразу перебивает:

— Глупости. — Она берет меня за руку и тянет наверх. Я оглядываюсь на Кэла — у него каменное лицо, помощи ждать неоткуда. — Тебе нужна пижама? Можешь взять футболку Кэла… Хотя, может, лучше так: у меня есть запасные рождественские пижамы, будет мило. — Она начинает рыться в комоде, а я даже не знаю, как ее остановить.

Кэл поднимается следом и шепчет мне на ухо:

— Я правда могу отвести тебя обратно, если ты захочешь.

Но Джуди уже находит нужный комплект и, сияя, протягивает его мне. Такое довольное лицо невозможно перечеркнуть отказом.

— Спасибо, Джуди, — говорю я. — Мне очень приятно.

Я снова смотрю на Кэла. Он кивает, принимая нашу общую судьбу с тем же обреченным видом, что и я.

— Спасибо, мам, — говорит он. — Ну, тогда мы пойдем спать.

Я иду за ним через коридор в комнату, будто законсервированную в его студенческие годы: везде кубки за футбол, на стенах — универсальное искусство из разряда «мама решила, что так будет красиво» лет двадцать назад. На каминной полке — фотографии подростка Кэла с красивой девушкой, которую он позже, видимо, назвал женой. И сердце у меня сжимается, неудивительно, что ему тяжело здесь, где каждая деталь пропитана счастливыми воспоминаниями.

— Я могу спать на полу.

Я оборачиваюсь — он стоит в дверях, выглядит несчастным.

— Я не позволю тебе еще сильнее убить колено, — возражаю. — Нормально, переживем. Поделим кровать. Это будет… — я бросаю взгляд на кровать и понимаю, что она максимум полуторка. Снова смотрю на Кэла, он приподнимает брови.

— Я маленькая, — выдавливаю я. — Я помещусь.

Кэл садится на край кровати, смеясь:

— А я — нет. И точно не помещусь спокойно.

Я закрываю лицо руками:

— Вот и думай теперь, это такая расплата за ложь?

— Мы с тобой уже две религии задействовали, — усмехается он. — Можно и третью подключить.

— Нет никаких рождественских метафор, которые могли бы нам помочь?

— Кажется, Санта в таких случаях выдает только уголь. Не припоминаю рождественских песен про то, как обманываешь родителей, а потом вынужден делить кровать с женщиной, которая тебе нравится, но с которой тебе не стоит встречаться.

— Тут где-то напрашивается шутка про «список плохишей», но все варианты звучат слишком двусмысленно.

Он кидает в меня подушкой, и я взрываюсь смехом.

— Я переоденусь в ванной, — говорит он, поднимаясь. — Потому что я джентльмен. — Подмигивает и закрывает за собой дверь.

Между нами столько всего могло бы быть неловким за эту неделю. Но почему-то каждый раз мы будто обходим острые углы. Постоянно вытаскиваем друг в друге свет.

Похоже, мне остается принять этот ханукально-рождественский перекресток как маленькое чудо, которое однажды заставит меня улыбнуться при воспоминании.

Я переодеваюсь и забираюсь под одеяло. Через пару минут он тоже ложится и выключает свет.

Он выглядит в этой кровати просто абсурдно огромным. Я у самого края, но мы все равно соприкасаемся, и наше дыхание звучит слишком громко для такой тишины.

— Это смешно, — наконец говорит он, переворачиваясь. — Если мы будем стараться вежливо не касаться друг друга, один из нас точно свалится.

Картина и правда забавная.

— Да, я не спасу твое колено, если ты грохнешься им вниз.

— Можно я… — начинает он.

— Да, — выдыхаю я, и тут же позволяю себе расслабиться. Его рука обнимает меня, подбирая мое маленькое тело под себя.

Удивительно, как быстро я перехожу от нервной бессонницы к уютному кокону. Его подбородок почти касается макушки моей головы, мои ноги заканчиваются где-то выше его, я вся в его тепле.

И уже засыпая, я почти уверена, что слышу его шепот:

— Твой смех все делает легче.

Просыпаюсь я в пустой кровати и ненавижу, что это так расстраивает.

Если уж я оказалась героиней штампа «одна кровать на двоих», разве мне не положено по крайней мере бонусом проснуться, крепко обняв того, кто мне так отчаянно нравится?

Если сегодня последний день, когда я притворяюсь девушкой Кэла, разве я не заслужила хоть маленькое рождественское чудо?

Наверное, человеку, который празднует Хануку, стоило ожидать именно такого исхода.

Я тихо спускаюсь вниз, смущенная тем, как выгляжу: волосы растрепаны, а умыться удалось только его кусковым мылом.

Но едва я вхожу в гостиную, как все поднимают головы и искренне радуются мне. Полная противоположность тому, что бывает у меня дома. Там мне еще повезет, если кто-то заметит, что я вообще пришла. А в доме Дюран я — гостья, которую ждут. Джуди хлопочет вокруг меня, уверяя, что в ее пижаме я выгляжу прелестно (думаю, она просто счастлива, что появился еще один низенький человек). Чарльз вскакивает и бежит за кофе и пирожным. А Кэл смотрит на меня с такой нежностью, что я готова лопнуть. Будто он действительно проснулся, обнимая ту, кто ему тайно нравится… но кому он отказывает в праве сделать его счастливым. Я не удерживаюсь и сажусь рядом с ним на диван.

— У меня кое-что для тебя, — говорит он и протягивает маленькую коробку.

— Еще подарок? — дразню я.

— У тебя было восемь вечеров, чтобы я полюбил Хануку, а у меня есть только две ночи и один день.

— Вообще-то Рождество длится двенадцать дней, — подсказывает Джуди вполне прозрачно. Кэл закатывает глаза и сует мне коробку.

Я открываю и начинаю хохотать. Елочная игрушка. Но явно для Хануки: синяя, с менорой. И, главное, в форме черепашьего панциря.

— Я же не смогу повесить это дома, если Шелс увидит! — смеюсь я. — Где ты вообще такое достал?

— Зашел в магазин при синагоге на Хаселл-стрит, — говорит он так спокойно, будто это самое обычное место, куда он заходит. Мне становится тепло при мысли, как он там стоит, окруженный менорами и болтушками-волонтерами. — Шелс переживет. Это не настоящий панцирь, их нельзя покупать или продавать. Но логгерхед — официальная рептилия Южной Каролины, поэтому их образ на всех местных поделках.

— И сколько какая-нибудь бабушка просвещала тебя насчет ханукальных игрушек и морских черепах?

— Минут двадцать, не меньше, — пытается он удержать серьезность.

— «Официальная рептилия»?

— В двадцати восьми штатах есть такие. И да, в Нью-Йорке тоже. И это тоже черепаха.

— Не верю, что она знала это наизусть.

— Именно знала, Мириам, — говорит он. — Потому что у ее подруги Эстер есть двоюродный брат Джеффри Диновиц, депутат законодательного собрания Бронкса, и в две тысячи шестом он привлек школьников, чтобы выбрать обыкновенную щелкающую черепаху. И добился, чтобы ее утвердили.