И прежде чем я успеваю толком это осознать, Кэл оказывается рядом, буквально проталкиваясь ко мне, глаза расширены, а мои подростковые племянницы Либби и Лайла остаются у него за спиной, как сбитые кегли.

— Ты сильно обожглась? — спрашивает он и осторожно приподнимает мою руку, стараясь не касаться пальца, который уже налился краснотой.

— Немного, — признаюсь я.

— Я видела в ТикТоке, что помогает слюна и компресс, — вклинивается Либби. Я смотрю на нее с недоверием и уже собираюсь объяснить, что медицинские советы из ТикТока обычно так себе. Но тут меня отвлекает Кэл, который подносит мою руку к губам и берет обожженный палец в рот.

Я не верю Либби и ее бреду про слюну и компрессы, но от шока мне на секунду и правда становится легче. Все вокруг будто растворяется, и остается только стук моего сердца в кончике пальца, тепло рта Кэла и такая сосредоточенная забота в его взгляде, что хочется растечься по полу. Эта целеустремленность, направленная на меня, — как идеальное обезболивающее, от которого ожог перестает существовать.

— Э-э, это, конечно, мило, но не поможет, — подает голос Дженни из другого конца комнаты. Все разом оборачиваются к ней. Конечно, я могу быть самым игнорируемым членом семьи, но мы почему-то регулярно забываем, что Дженни — врач. — История про слюну и ожоги слегка преувеличена. Фактор роста эпителия тут не столь важен, как бактерии. И уж точно это менее полезно, чем обычные аптечные средства. Так что я бы взяла ибупрофен и миску холодной воды.

Мне не должно быть так тяжело от того, что Кэл выпускает мой палец и быстро извиняется, возвращая руку под холодную воду. Но он не отпускает мою кисть.

— Вот почему социальные сети ржавят вам мозг, — бросает Сара Либби.

— То, что что-то не доказано…

— Я слышала, помогает масло, — с наивной уверенностью добавляет Лайла.

— У вас в семье, на минуточку, есть настоящий врач, — комментирует Сара.

— Я не говорила, что она ничего не смыслит.

— Зато Кэл, как я вижу, ни на секунду не сомневается, — усмехается папа.

— Может, он тоже видел этот ТикТок!

— Никто не кидается сосать ожог, только потому что видел это в ролике, — отрезает Дженни. — Это как с тем мифом про то, что от ожога медузы помогает моча.

Мама ахает:

— Это тоже неправда?!

— Его понять можно, — вступает Джереми. — Если бы моя жена погибла в аварии, я бы тоже выскочил на помощь новой девушке, как только смог.

Кухня затихает, будто кто-то нажал на паузу. Все одновременно поворачиваются к Джереми. Пульс, который до этого стучал в пальце, отдается в висках. Я отчаянно пытаюсь сохранить лицо, потому что, как бы меня ни шокировало то, что только что прозвучало, мне все-таки нужно вести себя как девушка Кэла, которая, разумеется, знает такие вещи. Но, господи.

— Джереми!? — Сара хлопает мужа по руке.

— Простите! — вскрикивает он, потирая предплечье, будто она могла ударить серьезно. — Я имею в виду, это не секрет. Тогда же был огромный скандал в новостях.

— Я знаю, но… посмотри вокруг, — шикнула на него Сара.

— По-моему, это мило!

— Говорить о чьей-то умершей жене — не мило, — сухо парирует мама.

— Я про то, как он бросился ее спасать, — уточняет Джереми.

— У тебя жена умерла? — тихо спрашивает Этан у Кэла.

— Это было давно, — торопливо говорит ему Джереми, как будто этой фразой можно закрыть вопрос.

— Я… э… — Я впервые за весь разговор по-настоящему смотрю на Кэла. Его лицо ничего не выдает. А я застряла. Мой самый примитивный порыв — наорать на всех, вытащить Кэла из кухни и обнять, пока он снова не засмеется. Но здоровая часть мозга шепчет, что решать должен он сам. Он живет с этим давно, намного дольше, чем я его знаю.

Кэл, однако, не отвечает никому из взрослых. Он опускается на корточки до уровня Этана — так же, как вчера на фестивале.

— Да, — мягко говорит он. — Четыре года назад. Она погибла на горнолыжном курорте.

— И про это писали, потому что ты играешь в футбол? — уточняет Этан.

— Да.

— Значит, если ты женишься на Мириам, она не умрет?

Он тихо усмехается, наконец понимая, откуда этот лавинообразный поток вопросов. Кладет Этану руку на плечо:

— Нет. С Мириам ничего не случится. Обещаю.

Этан кивает с полной, детской уверенностью — такой, какой не выдерживает ни одна реальность.

Кэл поднимается, снова смотрит на меня пристально:

— Как палец?

— Кажется, он… э… — Я запинаюсь. Чувствую на себе взгляд всей семьи — ирония, да. В обычный день я бы этого жаждала. А сейчас все, чего мне хочется, вывести Кэла из комнаты, дать ему хоть глоток воздуха. — Кажется, ему нужен свежий воздух, — говорю я, поднимая брови.

— Отлично, пойдем прогуляемся, — отвечает он сразу, хватает меня за здоровую руку и выводит на улицу.

В декабре тепло. Легкий ветер шевелит кроны, и их шепот становится нашим фоном, пока мы молча идем по набережной. Фонари тянут за нами наши тени. Волны бьются о каменный берег. Старые дома на другой стороне — такие же, какими на них смотрели век за веком. И все же момент новый, будто я вижу все впервые. С Кэлом легко молчать.

Он останавливается, глядя на воду.

— Прости, что не сказал тебе.

Я качаю головой:

— Я не злюсь, что ты не сказал. — Кладу здоровую руку ему на грудь. Под тонким свитером он теплый и надежный. — Мне жаль, что тебе пришлось это пережить.

Он кладет свою ладонь поверх моей. Несколько секунд мы просто дышим рядом. Его печаль ощутима кожей, и от нее у меня ноет все — от обожженного пальца до самого сердца. Все мое желание, вся неделя мечтаний — стирается осознанием, что ему было больно. Он принес в мою жизнь столько света в неделю, которую я заранее считала обреченной, а я даже не заглянула под поверхность. И я понимаю — так бывает у него всегда. Он привык быть щитом. Но здесь не работа. И наша глупая авиасделка давно уже перестала быть просто игрой. Он подтолкнул меня к тому, чтобы я начала защищать себя. И теперь все, чего я хочу, — защищать его.

Но прежде чем я успеваю подумать, что это значит, он снова идет вперед.

— Я не хотел скрывать, — говорит он. — То есть… наверное, хотел. Но я не думал, что это важно. — Он проводит рукой по холодным перилам вдоль стены. — Со тобой было так легко разговаривать в самолете. Впервые я просто был мужчиной, беседующим с женщиной. Ты не знала ничего о футболе. Ты не думала обо мне как о человеке, у которого умерла жена и который порвал колено. Все было так легко. И я не хотел это терять. Не хотел терять ту свою версию. Когда ты пошутила про «буфер», я подумал только о том, что хочу оставить это ощущение.

— Я понимаю, — киваю я. — Я тоже этого хотела.

Он все это время смотрит вперед, но теперь ненадолго поворачивается ко мне. Я до сих пор не могу привыкнуть, с какой мягкостью он двигается, несмотря на свои размеры. Он мягче, чем можно предположить, просто взглянув на него. Хотя, может, таким он становится только со мной.

Мы сворачиваем с набережной и выходим к краю парка.

— Ты хочешь рассказать мне о ней? — спрашиваю.

— О том, что случилось?

— Нет. — Я качаю головой. — О ней.

Он выдыхает. И в этом выдохе так много. И облегчение, что я спрашиваю именно об этом. И тоска по тому, что не вернуть.

Я жду, не торопя его.

— Я знал ее всю жизнь, — наконец говорит он, и уголок его губ поднимается. — Мы вместе ходили в детский сад. Жили на одной улице.

— То есть и она была твоей соседкой?

— Да, — улыбка становится шире. — И она с детства была бесстрашной. Гораздо смелее, чем я. Я видел, как в семь лет она взбирается на самую верхушку мушмулы. Мне казалось, это лучшее зрелище в моей жизни. А позже, подростками, она научилась выпрыгивать из окна второго этажа моего дома и тут я понял: смелость у нее в крови. Я таким не был. Я всегда был тише. Осторожнее. Наверное, я бы вообще не стал играть в футбол, если бы рядом не было ее, подталкивающей меня.