И если вы вдруг чувствуете, что кто‑то вам нашептывает, что всё напрасно, всё не так, как надо – плюньте в него и прикажите вытолкать взашей.

– А если и шеи‑то нет никакой?

– Тогда просто плюньте и велите откупорить бутылку шампанского.

Ленин вздохнул:

– Врачи не велят. Говорят, у меня сильнейшее переутомление, и всякие раздражители, алкоголь или табак, только усугубят положение.

– Скажите откровенно, много ли шампанского вы выпили в этом году?

– Не много. Шампанского я не пил с… Да, с рождества семнадцатого года. Да и то… Шипучее вино, а не шампанское.

– Ага. И именно в шампанском врачи видят источник утомления? Вы же материалист. Не верьте никому на слово, все поверяйте опытом. В царских погребах осталась дюжина‑другая бутылок? Уверен, найдётся. Только смотрите, чтобы откупоривали при вас.

– Вы тоже считаете, что меня могут отравить?

– Тоже?

– Надежда Константиновна взяла кухню в свои руки. Готовить она не умеет, но в людях разбирается. Уже троих уволила.

– Застигла с ядом?

– С ядом – разговор был бы другой. Просто глаза не понравились.

– Глаза – это серьёзно. Кстати, о глазах и гласах: есть один замечательный учёный‑самородок, Циолковский. Работал учителем в провинции, сейчас живет в Калуге и жизнь влачит самую жалкую. А меж тем, мог бы много пользы принести и стране в целом, и революционному правительству.

– В какой области?

– Ментальная безопасность. Он считает, что возможность внушения мыслей вполне реальна, и предлагает меры по её предотвращению.

– Шарлатан?

– Не более, чем ваши доктора.

Ленин достал из кармашка пиджака блокнот и написал карандашом «Циолковский, учитель, Калуга, срочно».

– Ну, а окружение… Как вам показались Троцкий, Дзержинский и другие?

– Плох тот генерал, который не мечтает стать Наполеоном.

– Вот и я так же думаю. Уж лучше быть среди хороших генералов, пусть и метящих в Наполеоны, чем окружить себя посредственностью, которая всё равно метит в Наполеоны.

Подошла Крупская.

– Вы закончили?

Ленин вопросительно посмотрел на Арехина.

– Предположений, догадок и страшных сказок у меня ещё восемь коробов, но главное, я, пожалуй, сказал. Шампанское и Циолковский.

Крупская посмотрела на Ленина тот кивнул: так и есть, главное сказано.

– Тогда спасибо, что навестили нас, – сказала Крупская.

– Вообще‑то меня здесь нет. Я сижу в шведской деревеньке и шлифую шахматную защиту собственного имени. С защитами всегда так: забросишь хотя бы на неделю, и впору начинать сызнова. Щели, подкопы, измены.

Ленин и Крупская переглянулись.

– Это мы понимаем. Это мы очень понимаем.

Занавес

Возвращался Арехин прежним путём. Почему бы и нет? Чтобы не было вопросов, куда девался ходок «от опчества».

Проходя мимо караульного поста, он махнул рукой часовому, выглянувшему из окна.

Часовой махнул в ответ, дождался, покуда путник отойдет подальше и вернулся к столу, по которому среди сала, хлеба, сыра и прочей снеди сновали десятки упитанных крыс.

1

Двуколка остановилась у парковых ворот. Открыты, шлагбаум поднят, но у въезда стояла будка, а у будки – старик почтенной наружности в форме стрельца допетровских времён. С настоящим бердышом, солнце так и сверкало на лезвии.

– Куда изволите ехать, господин хороший? – спросил он.

– Не узнаешь, Петрович? – спросил сидящий на козлах человек, одетый практично, и вместе с тем достойно, всякому видно: барин, а не кучер.

– Узнаю, как не узнать, Александр Иванович, но для порядка обязан спросить.

– Порядок – то, в чём прежде всего нуждается русский человек, – согласился барин. – Помещик Арехин Александр Иванович с сыном и господин Конан‑Дойль, английский путешественник, по приглашению его высочества принца Петра Ольденбургского.

– Добро пожаловать, – ответил ряженый стрелец и отставил бердыш на манер салюта, мол, проезжайте, вам тут рады.

Барин вроде бы и не пошевелился, но лошади шагом прошли ворота, рысью пробежали по парку и шагом же въехали в другие, уже дворцовые ворота, впрочем, тоже открытые нараспашку.

Подскочил казачок Никита, паренёк лет шестнадцати.

– Карл Иванович сейчас подойдёт, а пока дайте, вашбродь, я помогу – он взял левую лошадь под уздцы, и двуколка двинулась к свитским номерам, где лошади и застыли. Барин соскочил на землю. Из двуколки вылез мальчик лет семи и господин в полном расцвете сил.

Как раз и мажордом поспел, Карл Иванович.

– С приездом, гости дорогие! Его высочество сейчас на заводе, но через час освободится – сказал он на безупречном русском языке, что сразу выдало в нем немца. – Вам, господин Алехин, отведена голубая комната, а вам, мистер Конан‑Дойль – жёлтая. Обе во втором этаже. Никита вам поможет с багажом и прочим.

– Уж я постараюсь, – сказал казачок, и начал доставать чемоданы из двуколки и аккуратно, чтобы не испачкались, ставить на каменное крыльцо. Малый он был сильный, и справился с делом в минуту. Затем посмотрел на Карла Ивановича.

– Начни с англичанина, он человек непривычный, а Александр Иванович Россию знает.

– Мусью, – начал казачок, – силь ву пле…

– Он по‑русски не понимает, и во французском не силен, – сказал Арехин‑младший, а Арехин старший одобрительно кивнул. – Я ему переведу, – и он заговорил с англичанином.

– Он рад, всех приветствует и благодарит, а жёлтая комната для него имеет особое значение, за что благодарит отдельно, – перевел мальчик слова Конан‑Дойля.

– Вот и чудесно.

Мальчик указал казачку багаж англичанина и тот быстро, полубегом, отнес чемоданы наверх. Затем пришел черёд самого англичанина. Нет, казачок не нёс английского путешественника, но сопровождал таким образом, что Конан‑Дойль нечувствительно оказался в номере в считанные секунды. Казачок показывал, а Арехин‑младший переводил – ванная с горячей и холодной водой, ватерклозет – всё, что и положено современному дому. Рамонь к двадцатому веку готовится на славу.

Оставив англичанина привыкать к месту, казачок взялся за Арехиных. Тут и перевод не требовался.

– Я немного погуляю в парке, – сказал Арехин‑младший.

– В парке? В парке погуляй, в парке можно, – ответил Арехин‑старший рассеянно. Рассеянность объяснялась просто: он раскладывал на столе маленькие листки пергамента. Издали можно было подумать – пасьянс, но листки были не игральными картами, а географическими. Точнее, фрагментами географической карты. Взять географическую карту, начертанную прилежным картографом старых времён, разрезать её на сто неравных кусочков, выбрать двадцать и попытаться сложить их так, чтобы понять, какое место изображено. Но не получалось. Проекция непонятна. Масштаб неизвестен. Широта и долгота не указаны. Населенные пункты? Есть изображения ступенчатых пирамид, православных церквей и зубчатых башен, такой вот набор. И надписи есть, на непонятном языке. Не латинский шрифт, не кириллица, не арабская вязь, не китайские иероглифы, вообще, петербургскими учёными не опознан ни один из известных живых или мертвых языков. Есть извилистые линии, вероятно, реки. Есть массивы елочек и дубков – вероятно, леса. Есть холмы – очень немного. И есть пятиугольник размером с ноготь указательного пальца мужчины. Серый на свету, в темноте он переливался всеми цветами радуги. Не ярко, но вполне заметно.

На обороте каждой карточки карандашом были проставлены номера, вразброс, от 3 до 98. Ни одного номера подряд. Арехин‑старший раскладывал их рядами десять на десять, пять на двадцать, восемь да двенадцать, но выходило скверно. Слишком много пустого пространства. Пятиугольник? Да, интересно, собственно, с этим он и приехал сюда, но кто знает, что осталось за пределами двадцати лоскутков?