— Умно, — согласился Арехин. — Но прок большой ли?

— Земля наша богата. Чернозем. Выбьют белых с юга губернии окончательно — тогда много лучше станет, а уж если развёрстку на налог поменяют… Но это уж не одних нас дело. Ничего, я думаю, товарищ Троцкий не зря приехал. А Богучар, Кантемировка — места хлебные, и весной там сеяли от души. Есть там зерно, много есть.

— Понятно. Значит, дел у вас по горло, каждая минута на счету, а тут я с картинами. Вроде бы и по делу, а вроде и помеха.

— Для нас приказ Москвы не помеха, но положение, повторяю, сложное. И написать бумагу, ту, про картины, могла и контра. Будем за двумя зайцами бегать, ни одного не поймаем. Разве что я словлю, и то пулю, за невыполнение продразверстки.

— Давай тогда так договоримся. Картинами занимаюсь я, от хлебных дел губчека отвлекать не буду. Ответственность тоже на мне, не найду — никто с тебя за них не спросят.

— Ну, спасибо и на том.

— Мне бы только с лошадьми. По району поездить, то, се.

— С лошадьми у нас негусто, но найдем лошадушек. Да вот хоть у библиотеки возьмем. Возница, правда, хворый, ненадежный, так я своего дать могу.

— Возница пусть прежний будет, я с ним уже ездил, приглядывался.

— Да я знаю. Вот завтра мы поедем на хутор Сорокино и в деревню Айдарово. Нам человечек наводку дал, есть там хлеба малость, или даже не малость. Вы с нами и поедете. Верст тридцать пять, аккурат за день управимся. Беляков поблизости нет, а все ж надежнее — вместе. Ну, а от хутора Сорокина до Рамони и вообще версты четыре, сами доедете, или охрану дадим. Там тихо.

— Раз тихо, то четыре-то версты доедем, — сказал Арехин.

— И я так думаю. Ну, а обратно посмотрите, у местных что реквизируете. Опять же лошадь с вами. Вы ж можете и неделю там пробыть, и две, я так понимаю.

— Сколько придется.

— Место интересное. Давай, я тебе ещё мандат напишу, а то твой для Рамони больно уж…– Валецкис провел рукой по воздуху, не находя слова. — Не по чину Рамони высокие мандаты. Москва далеко. А губчека близко.

— Я понял, — рассмеялся Арехин.

— Значит, вот мандат — Валецкис написал несколько строк от руки и поставил большую печать. — Возница завтра за тобой — и за товарищем Рюэгг заедет прямо в «Бристоль», можешь об этом не заботится, я человека пошлю предупредить, чтобы в лучшем виде приготовил, а ежели лошадь вдруг захромает, то что б не было такого. По рукам?

— По рукам. Да, того москвича, что мужика повесил да в Глушицы поехал… Его не Лютовым звали?

— Точно. Ты его знаешь?

— Под пулями вместе бывать приходилось.

— Да… Ну, успехов тебе.

Итак, Валецкис не глуп, отнюдь, и даже умен не малым, тактическим умом, а умом стратегическим. Масштабно мыслит, свободно.

И при этом он сделал вид, что его совершенно не интересует судьба отряда Лютова, отправившаяся выбивать продразверстку в неведомые Глушицы.

А действительно, мало ему своих дел, чтобы в московские игрушки играть? Судя по всему, Лютов дело испоганил, создал трудности в без того невероятно трудном деле, и если исчез — то и славно. А крестьяне его на вилы взяли, волки загрызли, или он сам ушел к недобитым деникинцам на юг — это уже мелочи. Не до того, когда Москва каждый день требует зерна, зерна, зерна…

Анна-Луиза выскочила из возка, пройтись.

Идти было удобно — снега чуть выше щиколотки, не провалишься. А сидеть все время в возке холодно. Это не московский экипаж, с печуркой, меховой полостью и мягкими сидениями. Впрочем, будь рад настоящему, тогда и будущее не обескуражит. Он и так умудрился почти всю дорогу проспать.

Арехин тоже соскочил с повозки. Морозец небольшой, ветерок легчайший, сейчас бы лыжи ещё. Жаль, не захватил.

Обоз из шести саней растянулся метров на сто. Здесь белых не было, опасаться, стало быть, тоже нечего. Выехали на рассвете, едут седьмой час, вот и деревенька Галкино показалась, которую продотрядовцы стригли неделю назад, и потому делать в ней было нечего. Деревенька была в двух верстах, так что и вздумай кому проверить басню о добродушии, незлобивости и всепрощенчестве русского мужика, крюк оказался бы слишком велик. Но ничего, до Сорокино оставалось верст пять, час, чуть больше, с учетом того, что лошади притомились.

Притомились-то притомились, но то ли сами почувствовали, что впереди ждет отдых, ночлег, еда, то ли человеческую мысль уловили, но ходу прибавили.

— Галкино, Сорокино — это ведь птичьи названия, не правда ли? — спросила фройлян Рюэгг.

— Птичьи, — согласился Арехин. Теперь, когда лошади пошли бодрее, поспевать за ними стало сложно, и они вернулись в возок.

— Если вам, конечно, интересно, могу рассказать, — ожил вдруг возница. — У нас в губернии много земель имел граф Орлов, один из трех братьев, что были в фаворе при Екатерине Великой. Главное поместье подальше, в Бобровском уезде, но и тут было — там хуторок, сям деревенька. Большое-то имение от царицы получил, а маленькие либо сам покупал, либо даже в карты выигрывал. Ну, выигрывал и выигрывал. И были у него, у графа, как водятся, байстрюки, незаконные дети. Свою фамилию он дать им не мог, да и не хотел, не всяк достоин быть Орловым. А давал иначе — если девчонка-болтушка, записывалась Сорокиной, наряды любила — Галкиной, паренек отважный — в Коршуновы его. Ну, и деревеньки эти в наследство им отписывал. Так и получилось — Галкино, Сорокино, подалее — Коршуново будет.

Показалась деревенька.

— Сорокино?

— Нет, это Грязное. Чернозем здесь — жуть, на два аршина. Понятно, после любого дождика грязь разверзается чуть не до пекла.

— А люди — не обижаются, что деревня так прозвана?

— А кто их спрашивал, при прежней-то власти? Просили, челобитную писали, чтобы по другому именовали, Красным хоть. Им и ответили: заживете красиво, тогда и быть вам Красным.

Они тут же вишневые сады давай ставить, цветы разводить, сирень-черемуху… Кабы не война, глядишь, Грязного бы уж и не было. Сейчас ещё ничего, сейчас зима, снегом прикрыло…

В деревеньке они не останавливались. Некогда, Нужна была внезапность, порыв, дабы сорокинцы не разбежались или ещё чего не удумали. От Грязного до Сорокино аккурат четыре версты, в час прошли.

Сорокино — село большое, понятно, взять отсюда хотят больше, чем четыре возка. Много больше. А лошадей и сани дадут сами сорокинцы. Сами погрузят, сами в город увезут, и, если все пройдет хорошо, вернутся назад с лошадьми. Такая вот местная политика.

Но Арехин вникать в нее не стал: солнце ушло за горизонт, а нужно было ещё в Рамонь ехать. Вознице тоже не хотелось присутствовать при «изъятии излишков», как было записано в постановлении Губернского совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Здоровье у него не то, беречь душу надо, объяснил он.

Лошадь, правда, недоумевала — за что ей одной такое несчастье? Остальных вон выпрягают, сейчас в тепло заведут, накормят, а ей ещё идти да идти.

А что делать? Пошла, вернее, поплелась. Арехин с фройлян Рюэгг опять пошли рядом, не сколько согреться, сколько облегчить жизнь лошадке.

Впереди были только поля. Узкий серп зарождающей луны прятался вслед за солнцем. В темноте виднелась башня

— Замок? — спросила фройлян Рюэгг.

— Водокачка, — ответил Арехин.

— Вы, значит, бывали здесь прежде? — сделал вывод возница.

— Давно, ещё в дестве.

— Да, детей сюда многие вывозили. Ваши родители, стало быть, отсюда?

— Стало быть, московские, — ответил Александр Александрович, — я тетушку навещал. Паринову Анну Авдотьевну, может, знаете?

— Да нет, откуда, — смутился возница и чуть поотстал. Ясно, вот они, глаза и уши начальника Губчека. Париновым был каждый четвертый, если не третий, и Анна Авдотьевна тоже имела пять или шесть полных тезок, потому библиотечно-чексистский возница получил лишь видимость сведений. Ему бы про дядю расспросить, про близкую родню, дальнюю. Только ведь не кучерское дело — допрашивать москвича. А такой расспрос аккурат на допрос тянет.