Порой Птыцак и Шихов прогуливались по палубе. Всегда по пустой: стоило одному из них ступить на неё, как у всех находились неотложные дела в других местах. Исключения составляли Арехин и доктор Брейн (сэр Найджел в последнее время как‑то поблек и уступил место рядовому судовому врачу).

Оба они, и Арехин, и доктор Брей, пытались завязать разговор с уцелевшими поляронавтами, но завязки не получалось. Поляронавты либо вовсе не отвечали, либо отвечали невпопад, обыкновенно про погоду вчерашнюю, сегодняшнюю и завтрашнюю. Слова самые обыкновенные, но доктор Брейн находил в них особый смысл, весьма и весьма зловещий.

На пятый день возвращения доктор Брейн напросился к Арехину в гости, пришел с бутылкой бренди и предложил честный обмен: Арехин расскажет, что он видел в дальней зале, а он, доктор Брейн, то, что произошло в зале ближней после того, как Арехин устремился наружу.

Арехин не возражал, но для начала предложил выпить по сто пятьдесят. Сам принял у доктора Брейна бутылку (знаем, знаем как вы плохо играете), сам разлил бренди по стаканам и не сводил глаз с рук доктора, покуда бренди не был выпит. Чтение Шекспира готовит к неожиданностям.

Неожиданностей не случилось. Арехин честно рассказал про купель‑бассейн‑озеро и необычный планетарий на куполе пещеры. Доктор Брейн, в свою очередь, поведал о том, что из лаза вдруг вылезла змея не змея, червяк не червяк, но что‑то очень большое, просто огромное, в диаметре метр, а в длину неопределенное, усеянное крючьями размером с вилку и присосками размером с блюдце.

Щупальце, поинтересовался Арехин. Вы сказали, ответил Брейн.

Десантники открыли по объекту беглый огонь, но толку не добились. Червяк ли, змея или даже щупальце, стало утягивать их в лаз. Видя бесполезность стрельбы и огня (один из десантников безуспешно жег щупальце факелом, но был утянут в ход), Брейн скомандовал отступление, но спастись удалось одному ему. Такие дела.

Они допили бренди, закусив горьким полярным шоколадом и разошлись.

До самого окончания плавания они более в разговоры не вступали, ограничиваясь поклонами вежливости.

15

«Еруслан Лазоревич» пришвартовался в Рижском порту. Птыцак и Шихов незаметно сошли на берег. Незаметно – потому что вахтенный у трапа клялся, что даже крыса мимо него не проскользнула.

Бремя портовых хлопот принял на себя Иван Владимирович Дикштейн, и стало видно, что если не капитан, то управленец из него отменный. Ни одной бумажки не читая он не подписывал. Перечитывал и дважды, и трижды, затребовал специалиста из российского представительства в Риге и вообще превратил акт приема‑передачи «Еруслана Лазаревича» в серьёзное и кропотливое дело. Англичане, которых время поджимало, сдавали позиции одна за другой. Даже моторизированные транспортеры Дикштейн сумел перетянуть на свою сторону, как ни упирался доктор Брейн. Брейна он срезал словами «покажите в судовой описи, какому медицинскому подразделению принадлежат мотосани», и тому крыть было нечем.

С Арехиным Дикштейн распрощался сердечно, но пить не стал, мол, отпустил его Глас, и нужно этим пользоваться.

Арехин в свободе от внимания Гласа не был столь уж уверен. В его представлении Глас, кем или чем бы он ни был, сейчас переваривает полученное и потому, как удав, дремлет, но надолго ли хватит дремоты, предсказывать бы не стал. Во всяком случае, шапочка Павла Каннинга всегда была под рукой (местные мастерицы перешили её под берет, и Арехин напоминал то ли художника, то ли менестреля).

В судовых документах «Еруслана Лазаревича» Арехин числился финским гражданином Тапио Тяхти. Финским гражданином он и прибыл в Москву. Документы, сработанные Пролетарским, никаких подозрений не вызывали, быть может, и потому, что подозрений не вызывал сам Арехин. Стоило заменить очки контактными линзами, как он превращался в одного из миллионов. А поскольку мешков со снедью при нем явно не было, не было и чекистско‑милицейского интереса к потёртому чухонцу. Едет, и пусть себе едет.

Из Москвы, по‑прежнему неузнанный, невелика фигура, он добрался до бывшего имения Саввы Мамонтова, ставшего запретным дворцом новой власти. Охраняли его из рук вон плохо, и у Арехина даже возникла мысль, что это не сколько разгильдяйство, сколько умысел, надежда, что какой‑нибудь террорист возьмёт, да и разменяет свою никчёмную жизнь на жизнь вождя мирового пролетариата. Расчистит путь молодёжи, которая давно уже не молодёжь.

В близлежащей деревушке на последние николаевские золотые он купил четверть самогона, свежеиспечённого хлеба, сала, кринку молока и живую курицу. С этими гостинцами он и отправился в Горки.

Охране он сказал, что послан «опчеством», что «опчество» наказало передать ему продукты лично Ленину или его жене – для поправки здоровья дорогого вожака.

Начальник охраны сало и самогон отобрал, сказав, что это врачи Ленину запретили. А остальное пусть несёт. Там любят подобные выражения всенародной любви. Дал даже провожатого.

Провожатый и доставил Арехина на кухню, где всем заправляла Надежда Константиновна. При виде Арехина она даже глазом не моргнула. Приняла продукты и отвела Арехина в беседку, где и оставила, наказав ждать.

Ждать пришлось изрядно, и провожающий, плюнув, вернулся к своим: самогон и сало ждать не любят. Предварительно наказав вождя мирового пролетариата не волновать, с дурацкими просьбами не лезть, бесполезно, а говорить, что жизнь день ото дня становится лучше и лучше.

Арехин покорно кивнул: ну да, оно вам виднее.

Ленин пришел почти сразу после ухода охранника. Видно, ждал неподалёку.

Подошёл не спеша, любуясь видами надвигающейся осени. Сел в плетёное кресло, откинулся на спинку, вытянул ноги и только после этого поздоровался.

– И вам здравствовать, Владимир Ильич, – сказал Арехин буднично.

– Где бывали, что видели?

– За морем житьё не худо, а лекарства, понятно, перепродали.

– Какие лекарства? Ах, те… Ничего удивительного. При нынешней ситуации нужен рабочий контроль, повседневный и неусыпный. Из беднейших слоев пролетариата. С правом выносить решение на месте, без буржуазной канители. Но дело ведь не в банальном казнокрадстве, не так ли?

– Банальным его не назовёшь, это верно.

– Как вы нашли наших старых товарищей? Да и новых тоже?

– Вас интересует, сильно ли изменились ли они?

– Меня интересует, сильно ли изменился я.

Арехин посмотрел на Ленина.

– Дело это не столь и сложное – в вашем случае.

– Вы полагаете?

– Вы – человек пишущий. Литератор. Возьмите наугад по одной статье из написанного за каждый год. И прочитайте, будто читаете чужое.

– Уже.

– Ведь и напрягаться не пришлось, верно? Кажется, будто писал незнакомец.

– Совершенный незнакомец, – подтвердил Ленин.

– Вот вам и ответ. А вот и другой способ.

– Есть и другой?

– И тоже простой. Возьмите бумагу, карандаш, и честно, как на духу, напишите, чего вы хотели десять лет назад, и на что были во имя этого готовы пойти десять лет назад. Только философий не разводите, всё должно уместиться на одной странице. И то же самое – для сегодняшнего дня. Потом положите страницы рядом и сравните. И сразу всё становится ясным.

– И этот кунштюк я проделывал. Не совсем так, как вы советуете, без карандаша, но сравнивал.

– Тогда чего же вы хотите? То есть я знаю, чего вы хотите: уверений, что если и изменились, то только к лучшему.

– А разве это не так?

– Зависит от определения. Что такое хорошо, и что такое плохо.

– Вы часом, не того… не попали в плен к химерам совести, морали, общечеловеческих ценностей и прочих фикций, о которых любит распространяться Горький?

– Я не поклонник Горького, и о чем он распространяется, имею самые смутные представления. Что‑нибудь вроде «счастье для всех даром, и чтобы никто не ушёл обиженный».

Ленин рассмеялся.

– В точку!

– Но счастье и редко, и мимолётно. Вряд ли существует совершенно счастливый человек, если, конечно, исключить пьяных, курильщиков опиума и поэтов, опубликовавших первое стихотворение. А «даром» – синоним «за чужой счёт». Допускаю, что у меня свои химеры, может, даже пострашнее горьковских, но всеобщее счастье среди них не водится.