– Это, насколько я понимаю, дело суперкарго, – сказал Арехин.

– А кто это – суперкарго? – неприязненно спросил Птыцак.

– Главный по грузам. Хотя я могу и ошибиться. Читал в романах.

– Наш роман другой. Без этого… без суперкарго.

– Если нет своего, наймите. Из норвежцев же.

– Я и сам думаю – нужно подмазать. Но как бы скандала не вышло. Провокации. Хотя, если нанять суперкарго из местных, думаю, всё будет по правилам. Профессор! Профессор!

– Да здесь я, здесь, – ответил Горностаев, выходя из стоящих поодаль норвежцев. Судя по виду, он полностью оправился от приступа.

– У вас немецкий неплохой, потому потрудитесь сыскать местного суперкарго. Чтобы распорядился, пусть поскорее начнут перегружать груз с «Вольного Янтаря» на «Лазаревича». Насчет денег – не обидим, но что б и не зарывался. Незачем нам разговоры, что большевики‑де швыряются золотом. Пойдут вопросы – куда это они так спешат, зачем, кто их подгоняет… – Птыцак оборвал себя, почувствовав, что излишне оживлён. Тратит слова неэкономно.

– Найдём суперкарго. Пойду к начальнику порта, – уведомил Птыцака Горностаев и, раздвигая стоявших вокруг норвежцев, стал пробираться к зданию управления порта.

Пароход – точнее, ледокольный пароход, – тем временем подошел вплотную к причалу и началась процедура привязки к местности, или, быть может, чаления – Арехин не помнил, писалось ли об этом в «Пятнадцатилетнем капитане». Книгу он читал во время болезни, и несколько раз, да ещё она возвращалась в бреду, и потому не всё, что помнилось, было в книге наверное. Что‑то и примстилось. Но перечитывать книгу не хотелось совершенно. Пусть останется, как есть: и Портупей‑прапорщик, приходящий на помощь Дику Сэнду в сложные минуты, и Фея Тёмного сна, сбивающаяя юного капитана с пути, и топор, спрятанный под компасом для того, чтобы в решающий момент отрубить щупальца злобного пирата‑оборотня.

«Еруслан Лазаревич» пришвартовался – да, точно так. По трапу стали сходить люди. Птыцак поспешил навстречу. Стало ясно: дело предстоит небыстрое. А дождь усилился. Арехин решил вернуться в отель. Дух перевести. Потому что здесь, на набережной, праздношатающиеся начали расходится. А кто он сейчас, если не праздношатающийся?

Но прежде он зашёл в кофейное заведение. Согреться и подумать.

Три часа думал и грелся. Треской, кофе, хлебом и сыром. Наедался впрок. Затем зашёл в лавку и купил три фунта местного сыра, но в жестяной коробке. Чтобы с крысами не делиться, пояснила лавочница.

И лишь потом Арехин вернулся в гостиницу. Хозяин встретил его менее приветливо, нежели вчера. Погода повлияла? Или что‑то ещё? Он виду не подал. Сел у огонька, развернул местную газету, в которой не понимал ни слова.

– Это правда, что вы собираетесь отправиться в гости к Великому Кракену? – переборов себя, спросил Арехина хозяин.

– Слышу первый раз, – ответил Арехин.

– Надеюсь, – и хозяин замолчал.

Замолчал и Арехин. Молчать он умеет. Тренирован. Часами молчит под стук часов. Часы тут простенькие, настенные. Громкие

Но ещё громче было появление Дикштейна, кронштадтского матроса. Того самого, с кем на пару записывался Арехин в экспедицию и лечил профессора Горностаева.

Дикштейн вбежал, по‑революционному распахнув дверь, остановился в проёме, и, увидя Арехина, закричал во весь голос:

– Полундра, браток! Всем срочно быть на «Лазаревиче»! Просто немедленно!

– Погодите пять минут, – Арехин зашел в номер, где наготове был сложен саквояж и тюк с купленными вчера и сегодня предметами.

Вышло неловко, в смысле переностки.

– Тележка у вас есть? – спросил Арехин хозяина.

– Есть, есть, – странно, но хозяин был рад внезапному отъезду постояльца. Видно, недополученная прибыль его не печалила. – Я вам и паренька дам в помощь.

Уложили вещи скоро, но споро. Собственно, и вещей‑то было чуть.

Вместе с Дикштейном и пареньком лет одиннадцати Арехин двинулся к порту. На улицах по трое, по четверо кучковались бергенцы, смотрели на шедших с неодобрением, но дороги никто не заступал, тележки не трогал.

– Что случилось? – спросил Арехин.

– Ночью погром хотели устроить, гады. Не нравимся мы им, – и Дикштейн приналёг на тележку, показывая: некогда болтать, бежать нужно.

Но до порта они добрались без происшествий, и на борт «Еруслана Лазаревича» поднялись беспрепятственно.

– Вы прямо как в полярную экспедицию, – встретил его у трапа Птыцак.

– Разве нет?

– Сейчас третье десятилетие двадцатого века. Пойдём с комфортом, в тепле и уюте. Ждали только вас, вы – последний.

– Благодарю.

– Думаете, мне так уж нужны координаты? Плюс‑минус неделя ничего не решит, а общее направление я знаю.

– Выходит, вы взяли меня из симпатии.

– Я взял вас на борт, потому… – он на секунду запнулся, – потому что не решил, помеха вы, или, напротив, подспорье. Знаете, в дороге порой и верёвочка сгодится. А от помехи избавиться нетрудно.

– Координаты я вам назову. Вот только устроюсь, и тут же назову.

– Можете не торопиться. До завтрашнего утра вы совершенно свободны. А устроитесь вы в каюте «Б» первой палубы.

Дикштейн даже присвистнул.

– А вы, вместо того, чтобы свистеть, несите вещи лекпома в каюту, – распорядился Птыцак.

Когда они шли длинным коридором, Дикштейн сказал:

– Да, братишка, каюта у тебя прямо‑таки адмиральская.

– Откуда знаешь?

– Напротив тебя Птыцак квартирует, я и ему помогал обустраиваться. Вот и заглянул. Они одинаковые, каюты. «А» и «Б».

Все блистало чистотой, и в воздухе ещё слышался запах краски.

– После ремонта «Еруслана Лазаревич», не сомневайся. И ремонт был дорогой, английский. Денег не жалели. Кто ж наши деньги жалеть будет? – задал риторический вопрос Дикштейн. – Тут давеча крыса местная, норвежская, хотела по трапу на «Еруслана» взобраться. Подошла только – и опрометью улепетнула. Видно, испугалась чистоты.

Каюта была хороша. Не поспоришь. Две просторные комнаты, ванная, ковры, кожаные кресла, мебель – не стыдно помещику средней руки в кабинет. Или в лучшую гостиницу дореволюционной губернии. Дикштейн положил Арехинские вещи в уголок и собрался уходить, но Арехин остановил его:

– Нет, так не пойдет.

Достал из саквояжа стальную вместительную флягу «друг поручика», из буфета взял пару стаканов, разлил водку. Поровну, каждому косушку.

– С новосельем, Иван!

Дикштейн заколебался.

– Не положено вроде.

– Предрассудки. Это же норвежская, норвежскую можно. И вообще, мы во флоте, или где? – и подал пример.

– На флоте, – поправил Дикштейн, взял свой стакан и выпил водку в два глотка.

– Да… Крепка! Ну, я побежал.

Возражений не последовало.

Когда Дикштейн ушёл, Арехин прошелся по каюте. Для ледокольного судна комфорт неслыханный. Или, напротив, именно такими и должны быть настоящие ледоколы?

Он уселся в кожаное кресло – новенькое, совершенно не вытертое. От выпитого слегка кружилась голова, но в целом ощущение было приятное. Главное – исчезло чувство давление Гласа. Само‑то давление, очень может быть, никуда не делось, но вот чувство давления алкоголь прогнал.

Арехин посидел минут пятнадцать. Потом почувствовал: «Еруслан Лазаревич» начинает двигаться.

Он вышел на палубу. На часах вечер, солнце где‑то за облаками, но света оставалось предостаточно.

Буксир выводил «Лазаревича» на большую воду. На палубе оставались моряки, занятые делом, и он, единственный праздный человек на виду отдаляющегося Бергена.

И опять полоса дождя. Не дожидаясь окончания маневра, Арехин решил обследовать корабль. Но далеко в обследовании не продвинулся: повстречал Горностаева.

Тот выглядел утомленным.

– Как прошла погрузка? – спросил Арехин.

– Горе одно, а не погрузка. На «Вольном Янтаре» оказалась едва ли половина грузов, которые значились по документам. Остальное осталось в Риге… или вовсе существовало только на бумаге. Не одни мы ушлые. К тому же местные рабочие роптали, говорили что‑то о дурных предзнаменованиях, о снах Хельги Лагерлеф, это, как я понял, местная колдунья, о сверхурочных. И как‑то ловко у них и колдунья и сверхурочные в одну фразу укладываются. Раз по документам сорок тонн груза, плати за все сорок. Я бы не заплатил, но Птыцак велел всё делать быстро и без шума. Ладно, перегрузили в трюм. Смотришь – плакать хочется. Трюм‑то большой, а груза чуть. Расплатились и за фиктивные тонны, и за ночные, и за северные, и за дождевые, и сверхурочные откуда‑то набежали у них, видите ли, рабочий день в четыре часа заканчивается. В общем, рабочий класс Норвегии умеет отстаивать собственные интересы, им дашь палец – оттяпают руку. Будь в России хотя бы половина таких рабочих, сидел бы царь на троне по сей день.