Этот странный вывод свершился не в коридоре, а в каюте Арехина. Горностаев, в отличие от Дикштейна, раздумывать не стал, а махнул водку разом. Арехин воздержался, знаком показав, что уже.

– Вдобавок ко всему, они книгу у меня стащили, – продолжил тем временем профессор.

– Книгу? Какую?

– «Капитана Гаттераса». В черном кожаном переплете. Отличное довоенное издание, с иллюстрациями. Я её в карман плаща положил. Ушли грузчики – ещё на прощанье обниматься лезли, по плечам хлопали, камрадом величали, комунизмен ер гот и всё такое. Я и раскис. Ушли, я в карман – а книжки нет. Хорошо, что наличность вам проиграл, а то они бы и её оставили в Норвегии. Зачем им книжка на русском языке? Ворюги они, норвежцы.

– А груз?

– Груз‑то я считал, да только если опись фиктивная, то и гарантий никаких. Хотя вряд ли на этот груз кто‑либо позарится. Хотите – верьте, хотите, покажу, да и придётся показать, но только солонина у нас в бочках.

– Дело обыкновенное, где же ещё держать солонину, как не в бочках.

– А на бочках клеймо: «1916 г.» То ж и с рыбой. Даже подумать о том, чтобы открыть – и то страшно.

– А кухня ледокола?

– По договору, питание раздельное. Они готовят для себя, из своих продуктов, а мы – для себя. На еде сэкономить решили. Или просто забыли, что человеку нужно питаться.

– Это бывает.

– Но, знаете, я с утра ничего не ел. Четырнадцать часов прошло. И не хочется. То есть совершенно.

– Чувствуете себя как?

– Утомился слегка от бумажек, да и в трюме как‑то того… не по себе. А вышел на палубу, или вот у вас сижу, волны в иллюминаторе – и опять свеж и бодр.

Действительно, профессор преобразился: в глазах блеск, на щеках румянец. Подобное бывает при туберкулезе. Или от порции водки.

Как человек воспитанный, засиживаться Горностаев не стал. Не наливают более – оно и не нужно. Восхитился обстановкой, простором, видом из иллюминатора и, пожелав приятных снов, удалился.

Спустя несколько минут пришел Шихов. По делу.

Птыцак передумал ждать до утра. Хочет видеть Арехина сейчас. Если, конечно, Арехин в состоянии дойти.

От водки Шихов отказался с негодованием: он‑де движется к новой жизни и менее всего желает пройти мимо из‑за минутной слабости.

– Глас не велит? – прямо спросил Арехин.

– Гласу до водки дела нет. И нет дела до тех, кто водку пьёт. Они ему чужды. Птыцак это ясно сказал.

– Ну, если Птыцак, тогда верю.

– Очень ему требуется ваша вера, – сварливо ответил Шихов. Видно, хочется ему водки, да добродетель не дозволяет.

Идти пришлось недалеко: каюта Птыцака располагалась напротив.

– Я вот подумал… Мало ли что. Вдруг на мину наскочим. Или со льдиной столкнёмся. Вы уж скажите координаты, что дал вам барон Врангель.

– Адмирал Колчак, – поправил Арехин нарочитую оговорку Птыцака.

– Пусть Колчак.

Арехин протянул листок блокнота с заранее написанными координатами.

– Так‑так, – Птыцак раскрыл атлас. Не морскую карту, а географический атлас, рассчитанный на мечтателей с книгой: читаешь о путешествии того же Гаттераса и следишь по атласу. Похожие атласы выходили приложением к журналу «Вокруг Света».

Этот, впрочем, был посолиднее и поновее, берлинское издание прошлого года.

– Значит, к востоку от Шпицбергена.

– Тысяча километров к востоку, – подтвердил Арехин.

– Это я и ожидал. Видите?

Он показал страницу Арехину. Свежепоставленный крестик отмечал точку Арехина, а овал, в который этот крестик был вписан – догадки Птыцака. Овал большой, сто на двести километров.

– Но никому более координаты не сообщайте. Особенно капитану.

– Почему?

– Скажу так: из предосторожности. Я не утверждаю, что нас всех тут же побросают за борт, да не очень‑то мы и бросимся, но – не стоит раньше времени давать курс. Пусть считает, что мы идём за мясом.

– Золотое это мясо получится.

– Одной легендой о нерасчетливости большевиков больше, одной меньше… Переживём. Да, ещё одно. По протоколу, или как там правильно сказать, двое от нас должны присутствовать, попросту питаться, с капитанского стола. Придётся уж вам потерпеть все эти буржуазные штучки с вилками, салфетками и ножами. Будете вторым.

– А первым?

– Первым страдаю я. Вы не усмехайтесь, не усмехайтесь (Арехин и не думал усмехаться), мне и еда чужая, и общество чужое вот где стоит, – Птыцак провел ребром ладони по горлу. – Даже и буквально, каждый кусок поперёк горла укладывается. А – нужно. Пусть видят: нисколько мы их не стесняемся.

Глаза Птыцака горели так же, как совсем недавно у Горностаева. Хлебнул малость? Или это – огонь энтузиазма? Священный огонь тех, кто штурмовал Зимний дворец, Перекоп, Кремль и по льду шел на дредноуты Кронштадта?

Или это дает знать о себе Глас?

Физиология энтузиазма схожа, вот и всё. А что запустило процесс, идея изнутри, идея снаружи или ещё что‑нибудь, уже неважно. Как неважно, подожгла Москву сальная свечка, восковая или обыкновеннейшая лучина. Стоит только разгореться…

Алехин думал и молчал. Птыцак же говорил, говорил, говорил – о важности экспедиции, о грядущих переменах, чудесных и ужасающих, о системе пайков четырнадцати категорий для трудящихся, о необходимости полного подчинения вождям вышестоящим вождей нижестоящих, о преимуществах крестьянской коммуны над крестьянским семейным хозяйством… Обращался он не к Арехину, а к толпам, стоящим у Арехина за спиной, и обращался так убедительно, что хотелось оглянуться – нет ли там и в самом деле государственной думы в полном составе или депутатов от трудящихся Всего Земного Шара.

Но Арехин огладываться не стал. Он просто спросил Птыцака:

– У вас водки не найдется? Случайно?

Птыцак по энерции проговорил что‑то о всемерной индустриализации Урала, и лишь затем отреагировал:

– Водки? Какой водки?

– Лучше, конечно, казённой. Впрочем, любая сойдет.

– Водки я не держу, и вам следовало бы об этом знать.

– Откуда? – удивился Арехин. – С вами мы едва знакомы, и привычки ваши мне неведомы. А спиртные напитки в подобных каютах – практически обязательная принадлежность. Если не водка, то бренди или коньяк. Вы посмотрите, посмотрите в шкапчике.

Птыцак неуверенно шагнул, открыл дверцу.

– Вот видите!

И действительно, на полке стояли три бутылки – водка, виски и коньяк.

– Это… Я не знал. Видно, капитан распорядился. А вам‑то какое дело. Не многое ли вы, Арехин себе позволяете?

– Что именно? Я всего‑то попросил рюмку водки. Дело самое обыкновенное между мужчинами, один из которых в гостях у другого.

– Вы… Вы здесь не в гостях. Вы здесь по служебной надобности.

– Значит, мы соратники? Тогда тем более непонятно, что в моей просьбе странного.

Птыцак задумался. Потом достал бутылку.

– Я спиртное отрицаю. И других не приваживаю к водке, скорее, наоборот. Но вы – другого поля ягодка, это верно. Вам, если уж так хочется, то можно. Только извините, пить с вами я не стану. Идите к себе и пейте, если без этого не можете, – и он протянул бутылку Арехину.

– Не могу, – сказал Арехин, принимая бутылку, – и другим не советую.

Птыцак попытался что‑то ответить, но не смог. Не переварил услышанного. Только поморщился и махнул рукой.

12

– Сегодня в восемнадцать двадцать по судовому времени мы пересечём Северный Полярный круг, – объявил капитан на третий день плавания.

– Надеюсь, никаких обливаний в духе Нептуна не предвидится? – спросил Арехин.

– О нет, нет, – Фальц‑Меусс чуть поднял уголки рта, что соответствовало широкой дружеской улыбке. – У полярников другие традиции. Большая ложка рыбьего жира и маленький стакан спирта. Можно наоборот – маленькая ложка рыбьего жира и большой стакан спирта, но это уже для опытных полярников.

Птыцака передёрнуло.

– Мы не суеверны. Обряды, языческие и христианские, нам чужды – ответил он капитану.