Арехин и Аслюкаев покинули автомобиль и подошли к калитке.

Стучать Арехин доверил Аслюкаеву, и тот доверие оправдал: стучал не тихо, не громко, а как полагается представителю власти, пришедшей не к преступнику, а к обывателю, живущему на улице уважаемых людей.

– Кто там? – спросил женский голос, не приотворив калитки.

– Милиция.

– Хозяина нет.

– Мы знаем, потому и пришли. К хозяйке.

Окошечко в калитке приоткрылось – на самую малость. Вид Аслюкаева произвел впечатление, и, после звона цепи и стука железа о железо, открылась калитка.

– Сторожко живут, а иначе и нельзя, при таком‑то богатстве – в четверть голоса сказал Аслюкаев.

Во дворе встретила их женщина неопределенных лет, может сорока пяти, а может и шестидесяти, на Кавказе свой возраст. С головы до ног – в чёрном.

Она провела их в беседку, увитую виноградом.

– Хозяйка сейчас выйдет, – сказала и удалилась в дом.

– У нас не принято, чтобы приглашали в дом мужчину, если мужа нет, – пояснил Аслюкаев.

– Ничего, здесь тоже неплохо, – ответил Арехин, не кривя душой. Неплохо, ещё как неплохо! Зелень растений, свежий ветерок, и над всей этой красотой голубое небо и ослепительное солнце, от которого спасает крыша беседки. Если бы он любил день, то лучшего и выдумать нельзя.

Но он любил сумерки.

Женщина вернулась, но не с хозяйкой, а с подносом, на котором было блюдом нарезанного мяса, тарелка зелени, две бутылки бутылка и пара стаканов. Поставила на стол

– Кушайте, пожалуйста.

Арехин возражать не стал, а посмотрел на Аслюкаева.

– Отказываться от угощения можно только в доме заведомого врага, – сказал тот.

– А незаведомого?

– Если откажешься, тот узнает, что ты его подозреваешь. Вы его подозреваете, – поправился он. – А это может его спугнуть, верно?

Арехин ничего не ответил. Просто сидел и ждал. А старший милиционер Рустам Аслюкаев, приняв молчание за полное одобрение, ел. За двоих и даже за троих.

Ждать Арехину пришлось недолго: через минуту в беседку вошла другая женщина. Тут уж возраст определён точно: Лачанова Евдокия Пименовна, одна тысяча девятьсот третьего года рождения.

– Прошу прощение, я приводила себя в порядок.

– Это вам удалось, – сказал Арехин.

И в самом деле, несостоявшаяся вдова была куда как хороша – и лицо, и одежда, и, верно, всё остальное удовлетворили бы самого взыскательного ценителя.

– Я вся в недоумении. Как глупая фарфоровая кукла. Вчера муж скоропостижно скончался, сегодня же внезапно воскрес. От таких переходов легко в уме повредиться. Потому я просто стараюсь ум отключить – как отключают освещение в грозу, чтобы молнию не накликать. И вот сижу я перед вами глупая‑глупая, и жду, когда вернётся муж и все объяснится.

– Муж вернётся через несколько дней. Такое происшествие следует тщательно изучить. Расскажите, как всё произошло – помня, разумеется, что муж ваш жив и убиваться не нужно.

– Постараюсь. Пришёл он из магазина в двенадцать ровно, перекусил и прилёг на получасовой сон. Уснул сразу, такую выработал привычку. Он уже лет двадцать, задолго до меня, жил, вернее, живёт по книге какого‑то итальянца, Корнаро, и надеялся, то есть надеется, прожить сто лет или больше. Потому у него всё по правилам. Вот я сказала – перекусить, а он всего‑то и выпил свежее, снесённое утром куриное яйцо. И яйцо‑то сам выбирает, у нас для этого три курицы.

– Только три?

– Это здесь, в городе. В станице у тёти большое хозяйство.

– Итак, он выпил собственноручно выбранное яйцо – так?

– Так.

– И лёг подремать.

– Верно. Обычно через полчаса он встает сам, за минуту до звонка будильника. А тут проспал. Я подошла, и вижу, что‑то не так. Весь синий, глаза открыты, но не мигают, и сам не дышит. Бегом послали за доктором, он тут через два дома живет, очень опытный врач, Генрих Адольфович Гёсснер.

Пришёл почти сразу, посмотрел, послушал и развел руками – умер полчаса назад, ничего сделать нельзя.

– Совсем ничего?

– Это доктор сказал, как я могу не верить доктору? Позвали брата мужа, другой родни здесь у него нет, он приехал в Кисловодск с братом шесть лет назад.

– Откуда приехал?

– Из Санкт‑Петербурга.

– А чем занимался в Санкт‑Петербурге?

– Служил в ЧеКа. А в двадцать третьем году, когда объявили НЭП, занялся коммерцией. И очень удачно.

– Это никого не удивило – из ЧеКа в коммерсанты?

– Многие чекисты поступили так же. Не у всех, правда, дела идут хорошо. Наша свадьба была год назад.

– Значит, позвали брата мужа

– И моих родных – мать, отца, братьев, сестёр, тёток, дядю – родни у меня много. В тот же день и похоронили мужа. Это я спокойно говорю, потому что фарфоровая, меня этому приёму доктор Гёсснер научил. Чем, говорит, люминал пить, представь, что ты фарфоровая кукла. Вот, похоронили его…

– Простите, а куда такая спешка? Разве ваш муж мусульманин?

– Нет, он атеист, верит только в науку. Но в нашей семье принято хоронить быстро, долгие проводы – лишние слезы. Да и жара ведь, мусульмане мудро поступают. Нет, хоронили по‑христиански, в гробу, одетым, даже с часами – он без них жить не мог, всё по часам делал, вот и решили положить их в гроб. Они‑то, наверное, мужа и спасли.

– Каким же образом?

– Часы золотые, думаю, кладбищенские воры на них и польстились. Раскопали могилу, а муж‑то не умер, оказывается, а просто впал в глубокий сон. А тут как раз проснулся – и побил этих воров. Он очень сильный, хотя и ест мало. Пудовыми гирями каждое утро упражняется. Утром, на рассвете, он пришёл домой. Только дверь была на запоре. Начал стучать. Я в окно выглянула, сначала не поняла. А когда поняла – фарфоровой стала. Марьяна, прислуга наша, позвонила в милицию – у нас есть телефонный аппарат. И пока милиционеры не пришли, я была совсем‑совсем фарфоровой. Ни рук, ни ног не чувствовала. Мужа милиция забрала, тут я немножко отошла. Поехала в милицию, там говорят, не мёртвый муж, а очень даже живой, на кладбище воров чуть не до смерти побил, но что беспокоиться не нужно, биты они не до смерти, а в пропорцию, и вообще по ворам этим давно тюрьма сохнет. А мужа в больницу отправили Я в больницу, ленинскую, но меня не пускают, говорят, на обследовании муж, вечером приходите.

– Не приходите.

– Почему?

– Обследования не закончены. Не стоит волновать ни его, ни себя. Хотите, записку напишите, передадут.

– А еда? Он же обычную еду не ест.

– Доктора лучше знают, что ему полезно, а что нет.

Тут она заметила, что Арехин ничего не ест.

– Вы кушайте, кушайте, всё вкусное. В Москве такой зелени не найдете. Да и мясо из тётушкиного хозяйства, лучше не бывает.

– Благодарю, но я во время работы не закусываю. Не фарфоровый, а гуттаперчевый. Боюсь потерять гибкость. Вы, кстати, учитесь, не так ли?

– Уже не так. На днях завершила курс обучения в Ставропольской школе экономики. Заочно, конечно.

– Поздравляю, – Арехин закрыл папку.

– На мужа заведено дело? – без особого волнения (фарфоровая же) спросила гражданка Лачанова.

– Это вы о надписи? Какая папка была, ту и дали.

Разумеется, ни на вашего мужа, ни на кого иного дело не заведено. Пребывание живым не есть преступление. Просто производится проверка обстоятельств, способствующих порождению вредных слухов религиозного характера. Ну, вы понимаете – воскрешение Лазаря и тому подобное. Это не нужно ни властям, ни вам.

– Да уж… Супруг с того света – просто водевиль какой‑то.

– Вот именно. Что ж, на этом позвольте проститься. Возможно, нам ещё придется встретиться, а возможно – нет.

Разговор длился недолго, но Аслюкаев успел и мясо съесть, и зелень. Глиняные сосуды с вином он хотел было взять с собой, но Арехин покачал головой:

– Уверен, никто не обидится, если милиционер сохранит трезвую голову в течение служебного времени.

– А после? Выпили бы вечером, – сказала вдова.

Аслюкаев с надеждой посмотрел на начальника.