– Вечером – другое дело, – пришлось согласиться Арехину. Он‑то вернётся в Париж, а Аслюкаеву тут ещё жить да жить.

Они вернулись к Барановичу. Пилот не скучал: подняв капот автомобиля, он самозабвенно что‑то подкручивал да подмасливал.

– Автомобиль исправен? – строго спросил Арехин.

– Автомобиль в полном порядке. Это я для профилактики… Двигатель любит, когда за ним ухаживают.

– Что ж, продолжайте ухаживать, а мы с товарищем старшим милиционером пройдём к доктору Гёсснеру.

– Да я мигом домчу, садитесь, – сказал Баранович, но Арехин объяснил:

– Нужно проверить, сколько времени ушло на то, чтобы позвать доктора. Да, милиционер, вы бутылки‑то оставьте в машине, а то ходите с раздутыми карманами, словно хомяк какой.

– Разве у хомяков есть карманы? – невинно спросил Аслюкаев, но бутылки положил под сидение.

5

Дом доктора Гёсснера оказался в трёх с половиной минутах ходьбы от дома Лачанова. Тоже в три этажа, но не в мавританском, а в самаркандском стиле. И калитка была открыта. Медная табличка разъясняла, что доктор Гёсснер Генрих Адольфович ведёт прием ежедневно с восьми до двенадцати часов. Очень удачно – приёмные часы миновали, и они не помешают страждущим.

Они вошли во двор. Две лавочки для ожидающих, клумба, довольно запущенная, пустая урна для мусора – чувствовалось, что место это знавало лучшие дни.

И вновь их встретила пожилая женщина в чёрном. Видно, таков уж порядок на этой улице.

– Вам на приём к доктору Гёсснеру?

– Да, нам нужен доктор Гёсснер.

– Проходите в кабинет.

Кабинетом оказалась довольно просторная комната с рукомойником, ширмочкой, кушеткой, стеклянным шкафом – словом, обычный кабинет частнопрактикующего врача. Данью революции был портрет Семашко, висевший над солидным двутумбовым столом.

– Доктор сейчас придёт, – сказала дама в чёрном, но ни вина, ни закусок не предложила.

Арехин сел на жесткий стул, Аслюкаев встал рядом, видом своим выражая суровость и непреклонность.

К чести доктора, пришёл он практически сразу – видно, надевал накрахмаленный белый халат.

– Ну‑с, кто из вас больной? Или у вас другое дело?

Арехин помедлил несколько секунд. Доктор, как его и предупреждала ассистентка ленинской больницы, был стар, но впечатление производил отрадное: двигался легко, говорил чётко, взгляд прямой и осмысленный. Никаких признаков угасания. Ну да, ассистентка же предупреждала, что день на день у доктора Гёсснера не приходится. Хорошо, значит им повезло.

– Я – специальный агент Арехин Александр Александрович. Меня интересуют обстоятельства болезни Антона Сергеевича Лачанова.

– Я должен был догадаться. Впрочем, не стану лукавить – я и догадался. Только ждал местного, кисловодского следователя, а вы, как я вижу, издалека. Что ж, вероятно, вы специалист по делам такого рода.

– Какого рода?

– Не каждый день оживает умерший.

– То есть вы считаете, что Антон Лачанов умер?

– Я совершенно в этом уверен, иначе как бы я написал свидетельство о смерти?

– Вот и мне интересно. Не могли ли вы ошибиться, и принять обморок или глубокий сон за смерть?

– Прощаю вас, молодой человек, исключительно из‑за вашей юности. Что же до сути вопроса, отвечаю в трезвом уме и здравой памяти: не мог. Поскольку перед тем, как покойника повезли на кладбище, я ещё раз осмотрел его. Все признаки смерти определялись несомненно: трупные пятна, окоченение и проявления начавшегося разложения плоти.

– Как же тогда вы объясните, что гражданин Лачанов жив, здоров и пребывает в больнице имени Ленина?

– Никак. Прежде всего потому, что я его не видел. Мёртвого Лачанова я освидетельствовал, освидетельствовать же живого меня не звали.

– Считайте, что позвали. Можно выписать повестку, а можно и так – в автомобиле место есть.

– Что ж, я не против. Посмотрю, кто там воскрес. Вы, юноша, понимаете, что если человек воскресает, то это неспроста. Теперь пойдут разговоры – старый Гёсснер совсем из ума выжил, мёртвого от живого отличить не способен. И мои пациенты уйдут к другим.

– То есть вы подозреваете, что все случившееся – интрига против вас?

– Нет, не подозреваю, – Гёсснер вышел из‑за стола, подошёл к окну и раздвинул лёгкие, но непрозрачные шторы. – Поглядите, какой вид.

Арехин встал рядом.

– Вид хороший, – сказал он. – За Эльбрус на выставке дали бы специальный приз.

– Многие видят гору, но мало кто знает, а если знает, то помнит, что Эльбрус – это вулкан. Спящий, но вулкан.

– И давно он спит? – вежливо спросил Арехин.

– Последнее извержение было после рождения Христа. Пепел засыпал округу, надолго отбив охоту селиться в этих местах.

– Две тысячи лет – срок немалый.

– Для человека – просто огромный. А для вулкана – одна ночь. Что будет, если он проснётся завтра утром?

– Вы так думаете?

– Я не специалист.

– А что говорят специалисты?

– Что вероятность, что он когда‑нибудь проснется, существует. Это может случиться и завтра, и через тысячу лет. Под нами на глубине полутора десятков вёрст текут магматические реки, плещутся магматические моря. Кто знает, какие левиафаны плавают в огненных глубинах? И что будет, когда магма устремиться вверх, этакий водопад наоборот? Один мой пациент, местный художник, вполне недурственный, хоть и аматёр, любил изображать Эльбрус во всех видах. Некоторые его полотна получили всероссийскую известность. Одно из них так и названо «Всюду жизнь».

– Это очень интересно, но какое имеет отношение к случившемуся?

– Возможно, и никакого. Но осознание того, что живёшь на вулкане, заставляет смотреть на всё пристальнее. Те же целебные воды, одно из порождений вулканизма, этакий дар людям, но вдруг за него придётся платить? Да и дар ли? Если подземные воды излечивают недуги, тогда население Кисловодска жило бы, не болея. А ведь и болеют теми же недугами, что и в Орле, да и живут не дольше… Однако всякий, поживший в санатории месяц или два, отмечает прилив сил, бодрости, а недуги если не уходят навсегда, то зачастую отступают. Странно?

Аслюкаев откровенно скучал, но держал равнение на Арехина: если тот слушает и не перебивает, значит, так нужно. Известно – болтуну дай только время, он и проболтается. Хотя о чём тут можно проболтаться? Какие‑то вулканы…

О том же, похоже, подумал и Гёсснер:

– Вулканы вулканами, а у вас вопрос простой: умер вчера Лачанов, или нет.

– Да, именно это нас и интересует.

– Могу лишь повторить уже сказанное: да, Лачанов Антон Сергеевич был мёртв.

– Значит он что, воскрес? – не выдержал Аслюкаев.

– Вот уж чего не знаю, того не знаю, – Гёсснер даже руки развел, показывая степень своей неосведомлённости.

– Но если Лачанов жив…

– Если.

– Жив, живее не бывает, – Аслюкаев к докторам относился терпимо, не любил лишь умников.

– Значит, позор на мои седины, – но раскаяния в голосе Гёсснера Аслюкаев не услышал.

– Автомобиль ждёт у ворот, – напомнил Арехин.

– Что ж, я готов, – ответил старый врач, снял халат и аккуратно повесил его на вешалку. Затем открыл шкаф и вытащил докторский саквояж. Посмотрел на Арехина:

– Этого достаточно, или потребуется что‑нибудь ещё на первое время?

– Ничего другого не потребуется. После консультации я привезу вас сюда.

– Отрадно слышать.

Они ехали по улицам Кисловодска, и люди смотрели им вслед. Определенно, их интересовал доктор Гёсснер – куда его везут? Зачем? И вернётся ли он назад?

Они заехали во двор больницы.

Гёсснер осторожно, но не мешкая, вышёл из салона.

– Прогулка была приятной, – сказал он. – Хотя я остаюсь верен лошадям. Один автомобиль – чудо, сто – докука, а если их будет тысяча? Они переработают весь воздух, оставив нам чад и смрад.

Арехин не стал отвечать, хотя в душе и был согласен с доктором: парижские улицы в час пик, действительно, попахивали отработанным бензином. Не хватало, чтобы и Кисловодск заволокла сизая гарь.