Он не ускорял шаг, не отводил взгляд. Шёл ровно, спокойно, руки в карманах. Внутри поднималось знакомое напряжение, острое, собранное. Он был готов. Если начнётся — начнётся. Нож в кармане, приёмы в мышцах, инстинкты наточены. Он не боялся. Просто был готов.

Прошёл мимо группы молодых алжирцев, человек пять, в спортивных костюмах, с бейсболками. Они стояли у подъезда, курили, слушали музыку из телефона. Один плюнул в его сторону, попал на асфальт рядом. Другой что-то сказал по-арабски, остальные засмеялись. Дюбуа не остановился. Прошёл мимо. Слышал, как они орут вслед: «Убирайся отсюда, солдат! Тут не Африка! Здесь тебе не рады!» Потом мат, грязный, злой. Дюбуа не обернулся. Продолжил идти.

Ненависть была везде. В граффити на стенах: «Легион — убийцы», «Французы, убирайтесь из Африки», «Смерть оккупантам». В плакатах, налепленных на фонарные столбы: фотографии убитых детей, разрушенных домов, текст на французском и арабском, обвинения в военных преступлениях. В листовках, разбросанных по тротуару, промокших от дождя. В лицах старых арабов, смотревших на него из окон, из-за прилавков. Он был врагом здесь, на родине, так же, как был врагом там, в пустыне.

Дюбуа дошёл до площади, остановился у фонтана, закурил. Дождь лил сильнее, куртка промокла, волосы слиплись. Он стоял, курил, смотрел на небо. Серое, низкое, чужое. Франция не была его домом. Россия тоже перестала быть. Домом был Легион — казарма, плац, автомат. Но и это был дом только формально. Настоящего дома не было. Нигде.

Группа марокканцев вышла из кафе, заметила его, остановилась. Мужики постарше, лет тридцати, в кожанках, с жёсткими лицами. Один шагнул вперёд, широкоплечий, с бородой.

— Ты легионер? — спросил по-французски, с акцентом.

Дюбуа посмотрел на него, не ответил.

— Я спросил, ты легионер?

— Да, — сказал Дюбуа. Голос спокойный, ровный.

— Ты был в Мали?

— Да.

Мужик шагнул ближе. Остальные подтянулись, встали полукругом. Пятеро. Дюбуа не двинулся, продолжал курить. Считал дистанции, углы, кто где стоит. Правая рука в кармане, на рукоятке ножа.

— Мой брат был там, — сказал мужик. — Ты, может, его убил. Может, в какой-нибудь деревне. Может, в спину.

— Может, — согласился Дюбуа.

— Ты не отрицаешь?

— Нет. Я делал свою работу. Твой брат делал свою. Если он поднял оружие — я стрелял.

Мужик дёрнулся, кулак сжался. Дюбуа напрягся, готовый. Но мужик не ударил. Просто стоял, дышал тяжело, смотрел с ненавистью. Потом плюнул Дюбуа под ноги.

— Убирайся. Пока я не передумал.

Дюбуа затушил сигарету о подошву, развернулся, пошёл. Медленно, не торопясь. Спина была открыта, но он знал — не ударят. Не здесь, не при свидетелях, не в центре города. Здесь были полиция, камеры, законы. Если бы это была тёмная улица, пустырь, подворотня — другое дело. Там бы попробовали. Но здесь они только плюются словами и слюной.

Он шёл обратно к казармам, мимо тех же улиц, тех же кварталов. Ненависть сопровождала его взглядами, шёпотом, плевками на асфальт. Марсель не любил легионеров. Марсель не любил солдат, воевавших в чужих войнах, за чужие интересы, против тех, кто теперь жил здесь, работал, рожал детей, становился частью города. Для города Легион был пережитком колониального прошлого, грязным инструментом грязной политики. Для легионеров город был чужой территорией, где их терпели, но не уважали.

Дюбуа вернулся в казармы к вечеру, промокший, холодный, усталый. Прошёл мимо караула, показал пропуск, зашёл в барак. Ковальски храпел на койке, пьяный, довольный. Малик сидел на полу, читал Коран, покачивался. Гарсия чистил ботинки. Всё было как обычно.

Дюбуа лёг на свою койку, закинул руки за голову, смотрел в потолок. Думал о Мали, о деревне Тахелт, о женщине с разбитым носом, о трупе у колодца. Думал о Марселе, о ненависти в глазах марокканца, о плевке под ноги. Два берега одного моря. Два фронта одной войны. Там его ненавидели, потому что он пришёл с автоматом. Здесь ненавидели, потому что он вернулся живым.

Легионер был чужим везде. Это была цена. За новое имя, за побег от прошлого, за право служить и убивать без вопросов. Цена — быть изгоем, волком-одиночкой, солдатом без родины и без дома. Дюбуа принял эту цену давно. Ещё в России, когда резал старую жизнь, как гнилое мясо. Принял и не жалел.

Он закрыл глаза. За окном лил дождь, где-то орала сирена, гудели машины. Марсель жил своей жизнью, злой, грязной, чужой. А Дюбуа лежал в казарме Легиона, за высокой стеной, отделённый от этого города и этого мира. Солдат на привале. Шрам на теле Франции. Живой, молчаливый, опасный.

Через три дня их снова отправят куда-нибудь. В Африку, в Гвиану, в Джибути. Туда, где нужен Легион. Туда, где война. И Дюбуа снова пойдёт, возьмёт автомат, рюкзак, приказ. Потому что таков был его выбор. Потому что другого выбора не было.

Приказ есть приказ. Везде и всегда.

На третий день увольнительной Ковальски постучал в дверь барака в шесть вечера, когда Дюбуа лежал на койке, читая потрёпанный детектив на французском. Поляк был уже подвыпивший, глаза блестели, на лице усмешка.

— Шрам. Собираемся. Сербы, Попеску, хорваты из первого взвода. Идём в город. Последний раз нормально, пока живые.

Дюбуа отложил книгу, сел. Посмотрел на Ковальски. Завтра объявят новую ротацию. Слухи ходили — Центральная Африка, Банги, где резня шла уже полгода, где убивали всех подряд. Или Сахель, где джихадисты жгли деревни. Или снова Мали. Неважно куда. Важно что завтра узнают, послезавтра полетят, и кто-то не вернётся. Статистика проста: каждая третья ротация теряет минимум одного. Может, в этот раз — он.

— Пошли, — сказал Дюбуа, поднимаясь.

Переоделся в чистое: джинсы, чёрная футболка, кожанка. Ботинки тяжёлые, на толстой подошве. Нож в карман, по привычке. Ковальски ждал у двери, рядом стояли ещё четверо: Милош, серб из второго отделения, здоровый бык с бритой головой; Драган, хорват, худой, жилистый, со шрамом от ножа на шее; Попеску, румын, невысокий, но широкий в плечах, с кулаками как булыжники; и Янек, ещё один поляк, молодой, лет двадцать три, первая ротация в Африке, но уже с волчьим взглядом. Все славяне и балканцы. Все из Легиона. Все понимали друг друга без слов.

— Куда? — спросил Дюбуа.

— Старый порт. Бар «Анкор». Там нормальное пиво, дёшево, и не лезут, — ответил Милош, голос низкий, как рык. Французский с диким акцентом.

— Потом? — уточнил Попеску.

— Потом по девкам. На Рю Сен-Лоран бордели. Нормальные, проверенные, — Ковальски ухмыльнулся. — Не больные, не обдерут.

Вышли за ворота, поймали такси, двинули в центр. В машине молчали, только Янек нервно постукивал пальцами по колену, Милош смотрел в окно, челюсти сжаты. Все знали, что творится в городе. Все знали, что легионеров здесь не любят. Но сегодня было всё равно. Сегодня они шли не прятаться, не уходить от конфликта. Сегодня, если кто полезет — получит по полной. Перед смертью можно позволить себе не сдерживаться.